Фатум. Том шестой. Форт Росс - стр. 18
– По любви ли? – Кусков грозой глянул в ее лицо.
– А то как же? – жена встрепенулась птахой, костяные цукли60 в ушах испуганно трякнули.
– А может из-за страха? Так да иль нет?
– Да что за разговоры, Ванюша? Обидно даже слышать! Я ведь без тебя,– слезы заискрились на ее красивых темных глазах.– Я ведь без тебя не смогу, родной ты мой…
– Ну то-то, смотри, Екатерина Прохоровна! И помни: имя у Господа и веры – великое.
За столом вновь наступила тишина, так что было слышно, как в подполе в бутовой кладке скребется мышь.
– Мне так за тобой спокойно, Иван Александрович. Так славно,– индианка виновато блеснула глазами, голос ее по обыкновению был лучист, прозрачен и тих.
– Э, нет, нежности оставим на потом. Мне ни слезы твои теперь, ни кошкины подходы не по нраву. Ты меня на свою борозду не своротишь. Я тебе не какой-то телок, чтоб меня за собой водить. И так под конфуз подвела пред есаулом. Ишь, Мстислав Алексеевич, Катерина-то как багряна стала, чисто пулымя. Стыдно, поди, аль? Эт хорошо, эт полезно для бабы… А то гляди, как заголосила! Сраму развела на всю избу. Что люди скажут? Ладно, живи, добродея. Понадобишься – призову. А сейчас ступай. Ступай с Богом, да подушку более не мочи слезьми, и так сыро. Ну, а мы, друже, еще по трубке… Дело порядком решать след.
Глава 7
За сараями, где размещались байдары алеутов, близ пач-ки сосновых бревен неспешно текла задушевная беседа. По-сле долгой дороги в седле, после бани и чарки водки, после пирога с зайчатиной дым табака был в особицу вкусен.
– Вот ить как человек застроен, Иваныч,– Худяков легонько боднул локтем глядевшего в небо Щербакова.—Сколь ни ешь, ни пей, а опосля еды плоть завсегда отчаянно табачку требоват. Эй, эй, ты чаво рот на замке дёржишь? – Худяков, поправляя ворот белой рубахи, шибче толкнул локтем своего приятеля.
– А ты не «эйкай»… «Эй» – так гонют лошадей, понял? Невежественный ты, Сергуша. Вот невидаль – табак… Сам-то понял, чавось сморозил? Ты лучше глянь, звезды-то над нами каки… голубые, светлые…
– Да, большие,– сладко затягиваясь трубкой, откликнулся Худяков и крепко почесал голую лодыжку.– Однако не шибче комарья в гишпанских болотах. Помнишь, проезжали их тростники да осоки… Не приведи Господь, сколь их наслетало, подлюк, да все здоровущие, с кулак, мать их, суку; лошади – и те чуть не сдохли.
– Да, тебя, полудуру нашу, оберегать нады. Уж больно нежен, гляди не разбейся. Ладныть губы-то опять дуть, пустое. С тобой шутют, а ты? Лучше скажи, коня своего отдал Егору перековать?
– Да когда? – Худяков махнул рукой, откидываясь спиной на теплые, нагретые солнцем бревна.
– Плохо… Завстрече и отдай, как бы не угробить скотину. Ты ж его в поводу к воротам-то уже подводил. У него там под бабкой ядрище гною, чуть не с курино яйцо…
– Да знаю я, чай, не слепой.
– Вот и сделай,– серьезно, с какой-то особенной мужицкой основательностью повторил хорунжий и вновь зачарованно уставился на низкую, алмазную россыпь звезд.
– Однако ночь-то какая и впрямь чудная, ровно влажный черный бархат с искрой. Эх, где моя Иришка, любка-голубка? – с мечтательной грустью протянул Худяков.—Знаешь, каки у нее волосы с тяжелой волной, Иваныч, цвету гречишного меда… Обнимет – сердце заходится. Вот тебе и любовь… Эх, где мои вороные? Отзовись, заноза, дай весточку…