Фатум. Том шестой. Форт Росс - стр. 20

– Эт в точку,– Щербаков распоясал кисет.– Мы за-были об испанцах, ан оне о нас нет. Ежегод на русского мужика зуб точили, а нонче в открытую ереститься62 начали.

– Вот-вот! Когда наш есаул пришел от ихнего губернатора и сказал, что дело «табак», возвращамся, братцы… Веришь, у меня чуть в грудях сердце не разорвалось… Война, значит?..

– А оно и рвется, где тонко,– хмуристо буркнул в ночные усы хорунжий и подцепил из костра уголек.– Черт бы побрал их всех, вместе с попами ихними.

Казак набожно перекрестился:

– Да простит меня за сии слова Иисусе Христе. Не-вольник – не богомольник. Ведь как получается, Сергуша,– хорунжий протянул ароматную трубку товарищу.—Вроде ведь как дружбу водили с ими, а на поверку что ж? Эх, доколе они врагом союзника и союзником врага будут? У нас ведь… боится, скрывает Иван Александрыч ту факту, ан шило в мешке не утаишь. Агличане, милый ты мой, тоже не дремлют. Вот и ты дрейфишь, голубчик, правды, но я открою ее тебе. Ежели только зачнется рубка, красномундирные тут как тут, встанут на сторону гишпанца. Эх, брульянт ты мой изумродовый,– крякнул в сердцах Щербаков.– Одним тешу себя: их сталь рубила многих, а нам выпала честь рубить их, сволочей.

– А ежели их сторона возьмет? – сдавленным, хриплым голосом обронил собеседник.

– Тогда… тогда колупнем взрывом наш форт и уйдем под парусами к своим.

– Вот так итог! – присвистнул взволнованный Худяков.– Решится ли на сие их превосходительство? Это ж всё равно, как плюнуть на русский мундир. Иль грязью его помазать!

– Ну что ты зекаешь на меня, как будто я тебе дол-жун? – хорунжий, сам не зная, куда себя деть, плюнул в костер и выругался: – Эх, будь я собачий сын, а ты то, ты чо посулишь? Грязь на сало – высохла, отпала. Зато жизни сохраним и… Да не глазей ты на меня так, а то шарахну плеткой!

– А ты не пужай, хорунжий! Пуганый! Не ты один пытался шкуру мою дубить! Крестили меня и в морду, и в шею. Ничего… живой. И земля меня носит, и, как видишь, не гнется… Но знай: я хоть и потею душой пред кровью, но сил не зажалею, чоб цитадель нашу удержать! И сам на меня глаза-то не остробучь! Твои мысли и перед Богом грех! Реветь тебе за то в жупеле огня!63

– Замолчи, сопля ты зеленая!

– А ты не свое на себя и не тащи! Ишь, выискался командир! – Худяков матькнулся и поднялся с земли, тряхнув кудрявым чубом.– Я-то думал, ты крепкий духом, а ты… как гнилой кнут… А я еще тебе, дурак, душу свою изливал.

– Вот именно, что дурак,– в карих глазах хорунжего скакали алые языки костра.– Тебе, друже, об одном, а ты Бог знает о чем толкуешь. Может, прикроешь рот, довольно удивительны мне твои речи… Всё передергиваешь. Ведь я же не корысти ради, не ради трусости насчет форта сказал… Ни Боже мой! Знаешь, брат, надо уметь хитрить в этой жисти, а не лоб разбивать под ее ударами. Ну-к, иди сюды, сядь, дурый. Гляньте на него: оборотилась в волка овца.

Худяков после трудного раздумья сел на прежнее место и недоверчиво, чуть не враждебно поглядывая на Щербакова, с мстительной радостью молвил:

– Сесть я, конечно, сяду, но при таком раскладе вещёв мягчить свои выражения не стану.

– Да погодь ты, не стерви! То ли я не знаю, что дело чести каждого казака при защите быть? Черная ты глухота… Афанасьева хоть спроси, бежал ли когда хорунжий? Показывал спину свою? О, отцы-святители, и откуда тебя такого холера принесла к нам? Силов он, видите ли, собрать послухать не может. Линию всё свою гнет…