Фатум. Том первый. Паруса судьбы - стр. 4
В карете было студено, но граф задыхался от жару: ду-шила обида, стягивала горло до слез, до внутренней корчи.
«Господи Святый, за что Твоя кара небесная?.. Вся жизнь, как один день, в заботах и трудах праведных на благо, и… − Румянцев смахнул слезу,− теперь я канцлер на глиняных ногах».
Взламывая тяжкие оковы случившегося, Николай Петрович не мог поверить, что лорд Уолпол, без году неделя ходивший в послах, сам на Рождественском балу рискнул бы идти ва-банк.
Хотя с истинным раскладом вещей граф в спор не лез: отношения у него с британцами были, как у линя со щукой. Он ненавидел англичан, испокон веку привыкших на чужом горбу в рай въезжать.
Верно и то, что характер у Румянцева непросто было назвать легким, да и не ударялся он в гадкое низкопоклонство пред иностранщиной: грех для россиянина смертный; прицелы у министра иностранных дел были всегда дальние, если не сказать великие.
Мыслил он под десницей царской да волей Божьей вывести Россию в самопервенствующую державу; увеличить без счету торговые компании с миллионными оборотами; завести крепкие службы и конторы по всему белу свету, да такие, что способны дела в Европах ворочать на радость Отечеству, на зависть врагу.
В этих мечтах-помыслах высоко взлетал канцлер, полет пониже давали реалии жизни. Однако и при сем «полете» строй славных дел его был красен.
Более всего Николай Петрович страдал душой за дело Российско-Американской Компании. Дело это давалось кровью немалой, но потомкам обещало урожай сказочный. Виделось поэтому Румянцеву, что истое поприще его распахивается не здесь, а там, за океаном, на новорусской земле Америки. И не случайно, растрогавшись как-то в личной беседе с американским послом Адамсом, он откровенно заявил: «Я могу сказать, что сердце мое с Америкой, и ежели б не мой возраст и болезни, право, я непременно уехал бы в сию страну».
Карета незаметно докатилась до Румянцевского дворца, что недавно отстроился на Англицкой набережной в близком соседстве с особняком Фонвизиных. Была оттепель, и лошади, вспаренные бойким ходом, никак не стояли, ровно изноровил их кто-то: скребли копытом, били взадки, дергали карету, метая из-под колес комья хлюпистой снежной каши.
Граф, насилу выбравшись из салона, едва не оскользнулся, отпустил Степана и, отряхивая шубу, брезгливо морщась на забрызганные туфли, поспешил в дом.
Николай Петрович потомства не имел − все как-то недосуг было семьей обзаводиться: груз дел государственных гнул плечи, да, видно, и стрелы Амура пролетали мимо. Словом, время для свиданий не выгадывал и «азбучные» мушки на лицах прелестных кокеток не вычитывал.
* * *
Весь окостыженный и продрогший, гневный, но при этом и потерянный, он до смерти перепугал дворецкого и прочую челядь.
Вторгшись при шубе в свой кабинет, канцлер приказал греть воду и долго после того оттаивал в кипятке.
На предложение прислуги попить перед сном индусского чаю с коньяком буркнул отказом. В парчовом халате на обнаженное тело, сердито шлепая «басурманками», Румянцев торопливо прошел в опочивальню.
Просторная, затянутая в шелка, она была залита холодным без теней лунным светом. Старик подошел к большому окну. Мысли сбились в темный ворох и куда-то пропали. Он бессознательно стоял у окна, за которым пустынно белела уснувшая подо льдом Нева, закованная по его, канц-лерской, воле в гранит.