Еврей в России больше, чем еврей, и больше он, чем русский - стр. 9
Женя сидел на скамейке, страдал, размазывал ладонью слезы по грязной щеке и не заметил, как к нему подошел Марик. Он посмотрел на друга изучающе, потом сказал:
– Ты чего ревешь? Вот нюни распустил. Это твоя что ли вата?
– Ага, – ответил Женя, заревев уже громко.
Марик порылся в своем глубоком заднем кармане, достал из него большой ржавый болт:
– Вот, на, держи. Если будут приставать, долбани по морде, сразу отстанут.
И тут что-то в Жене прорвалось. Он вдруг почувствовал какой-то непривычный приступ злости. Вскочил со скамейки, в несколько прыжков пересек двор и под удивленные возгласы ребят, как коршун, набросился на дожевывавшего вату парня.
Сжимая в кулаке болт, он размахнулся и со всей силой стукнул его по уху. Тот, растерявшись от неожиданности, закрыл лицо руками, а Женя в каком-то редком для него исступлении продолжал бить мальчишку в грудь, плечи, голову. Наконец, тот не выдержал и побежал в сторону школы, а ребята из разных классов, обступив Женю со всех сторон, стали расспрашивать, в чем дело. Подошел Марик и с гордостью за своего подопечного объяснил:
– Так ему, гаду, и надо, не будет маленьких обижать.
С тех пор в школе Женю зауважали, и почти никто к нему больше не приставал, хотя жидом обзывали регулярно.
Вообще-то Женя не должен был так уж сильно голодать, как многие другие в те военные годы, – в их семье были две рабочие и две иждивенческие (для не работавших) продовольственные карточки. Полученные по ним прдукты раздавались всем поровну.
Вот как, например, делил дедушка хлеб – хитро улыбнувшись, он доставал из нагрудного кармана небольшую бечевку, измерял ею длину батона, потом аккуратно складывал свой измерительный прибор вдвое и разрезал хлеб ножом пополам, затем снова складывал веревочку и выдавал каждому по вожделенной четвертушке равных размеров.
Подобного рода дележ однажды использовал и Женя, когда мама как-то, уходя на работу, оставила ему пирожок «с котятиной», как тогда называли некоторые шутники его содержимое. Им маму наградили тоже на праздник в ремесленном училище, где она вела математику и физику.
– Съешь половину, – педагогично сказала мама, – а вторую оставь мне.
Женя тут же слупил свою часть, остальную честно положил в буфет подальше от греха, засунув ее куда-то под чашки и тарелки. Он сел за арифметику, но сделав часть примеров по делению-умножению, подумал: «но мама же сказала, что я могу съесть половину». И, поколебавшись немного, он залез в буфет, достал пирожок и снова его уполовинил.
После этого стал учить пушкинский стих, который был задан на завтра. Давался тот Жене трудновато, а потому он снова задумался, не съесть ли ему еще половинку, «мама ведь сказала».
Он опять преодолел нерешительность, достал из-за столовой посуды оставшийся кусок пирожка и откусил еще половину. Потом долго домучивал «у лукоморья дуб зеленый…», а потом ему так захотелось просто посмотреть на тот оставшийся от пирожка поджарок, что он не удержался. Уж такой красивой, румяной и блестящей была та корочка и так она просилась, чтобы ее хотя бы разок лизнули. Женя взял ее в рот, но тот сам собой неожиданно захлопнулся, зубы сомкнулись, и…
Но никакого нагоняя он от мамы не получил, Придя с работы, она вовсе его не заругала, а понимающе улыбнулась и потрепала по стриженной наголо (от вшей) голове.