Еврей в России больше, чем еврей, и больше он, чем русский - стр. 16
Два года Лёля еще воевал, пока не был ранен в ногу и отправлен самолетом через линию фронта на «Большую землю».
А в Куйбышев все это время возвращались из полевой почты регулярно посылавшиеся сыну жениной бабушкой бумажные треугольники с горькой тревожной припиской «пропал без вести».
После госпиталя Лёлю постигла судьба почти всех, кто в том или ином качестве побывал тогда на оккупированной территории – он был арестован и отправлен на лесоповал, где валил, пилил и рубил тот самый Брянский лес, в котором совсем недавно партизанил.
Но и тут ему помог Бог в лице жениной героической мамы, вызволившей своего брата из лагеря с помощью традиционного российского приема – снятия с пальца в нужный момент золотого кольца перед столом важного начальника.
Так что отмерено было жениному дядюшке-бедолаге столько горестей в начале его жизненного пути, что их вполне хватило на всю его последующую жизнь, которая прошла в общем спокойно и размеренно, без особых невзгод. Однако он так был ошарашен всем с ним происшедшим, что долгие годы молчал (или просто не афишировал) о своем партизанском прошлом. Причем, даже тогда, когда это совсем уж было ни к чему. По крайней мере, до тех пор, пока Брежнев, наконец-то, официально признал за бывшими партизанами право тоже считаться ветеранами Великой Отечественной войны.
Преображенский рынок
В 1943 году Женя с мамой, бабушкой и дедом вернулись в Москву. В столице еще стоял суровый дух войны – действовали строгие правила вечернего затемнения, светящееся окно могло было быть признано сигналом для вражеских самолетов, а его хозяин без всякого разбирательства расстрелян, как шпион.
Трамваи и автобусы ходили с большими перерывами, черными пятнами-дынями висели на ночном небе шеренги заградительных стратостатов, и оглушительный рев сирен учебных или настоящих тревог, предупреждая о бомбежках, время от времени сотрясал стекла в окнах и грозовым страхом бил по мозгам.
Почти во всех концах города дворы между домами продолжали вспухать новыми бетонными бомбоубежищами, а поезда метро проскакивали без остановки станцию Кировская, занятую властями высшего уровня.
Войну напоминали и пьяные драки возле ресторана «Звездочка» на Преображенской площади, где пришедшие с фронта инвалиды бились костылями до первой крови. Другие, безногие (их называли «самоварами»), на самодельных тележках – досках с шарикоподшипниками – здесь же били друг друга деревянными «утюжками», которые при движении служили им для отталкивания от асфальта. У безруких инвалидов к культям привязывались железные крюки, которыми они тоже по-пьяни лупили своих собутыльников.
А на Преображенском рынке шла бойкая торговля широким ассортиментом трофейных товаров: немецких (реже итальянских) аккордеонов, губных гармошек, гимнастерок, женских шелковых и хлопчатобумажных комбинаций и кофточек, ночных рубашек, мужских сорочек, сапог, шинелей, курток.
И скудный хлебно-картошечный рацион «победителей» очень кстати облагораживала американская тушенка, сгущенка и яичный порошок – драгоценная заморская экзотика, уворованная или легально изъятая из продуктовых пайков, выдававшихся некоторым категориям граждан.
Жениной маме на работе по случаю как-то досталась великолепная американская кожаная куртка с блестящей шелковой подкладкой, большими костяными пуговицами и глубокими накладными карманами. Это был предмет экипировки из набора одежды летного состава военно-воздушных сил США. Мама щеголяла в этом наряде много лет подряд, пока ее сын не достиг половозрелого возраста, потребовавшего привлечения к нему внимания особ противоположного пола.