Эвкалипты под снегом (сборник) - стр. 30
Тяжело поднял свое наломавшееся за ночь по больничным стульям тело, наполнил, не приглашая дам, доверху свою хрустальную рюмку и выпил, не закусывая, засмотревшись на что-то, одному ему видимое, сквозь стол.
– И верно, – подняла свой фужер с шампанским Лариса, – выпьем за Верку, пусть все в ее жизни будет хорошо. Ей никакого нового счастья и желать не надо, пусть у нее ее старое остается…
Генерал, продолжая стоять на фоне новогодней елки, макушечка которой сияла над его головой, отражая блеск хрустальной люстры весело и празднично, будто желая вселить радость в любого, смотрящего на нее, вдруг с каким-то вызовом, словно продолжая начатую ранее с кем-то дискуссию, спросил:
– Кто бы отказался от такой мамки? Не о женщине я говорю красивой. Или там с фигурой красивой, на которой наряды хорошо сидят, а о том, какую каждый из нас с вами или любой ребенок бы выбрал себе мамку? Ту, что только о своей фигуре печется, или такую, что всю себя, вместе со всей своей красотой своему мужу и дитю отдаст? А? Никто бы от такой мамки не отказался… И я бы тоже выбрал Верку…
Опустился в кресло, налил себе еще:
– Да и какая мне разница, что за фигура у моей мамки? Разве придет такое кому нормальному в голову? Или у жены моего дитя? Любовнику? Ха! Это я понимаю. Ему разница есть…
– А я бы хотела, – глядя на генерала так, как если бы она в эту минуту боролась с желанием выплеснуть ему содержимое своего фужера в лицо, подняла тост Лариса, – чтобы в моей жизни был кто-нибудь, чтобы ночью, не дожидаясь рассвета, пошел искать свалившиеся с меня туфли.
Генерал, глядя в глаза жене, медленно приложил, как отдал честь, руку к виску…
Беспокойно проведенная ночь давала о себе знать каким-то нервным весельем и обостренным желанием комфорта и покоя. Сидели в мягких креслах и смотрели, попивая винцо, припасенный для этого случая Ларисой красивый американский фильм о легкомысленных заокеанских проблемах, Рождестве, подарках и домах, сплошь в праздничных гирляндах огоньков.
Проснулись поздно.
Пока женщины пили кофе и рассматривали забытые под елкой подарки, Степан съездил на Ирининой машине в село узнать о здоровье Сергея. Вернулся с новостями:
– Дом закрыт, соседка сказала, что все уехали в больницу. Постеснялись нас потревожить, нашли какого-то тракториста, тот повез их на своих «Жигулях». А Сергей утром в себя пришел – Лидия Тимофеевна соседке так сообщила: «Ключица у него вся раздроблена – это плохо, а в остальном – все хорошо, хоть еще и в реанимации…»
– Хорошего вообще ничего не вижу, но, слава Богу, будет жить, – вздохнула, выслушав мужа, Лариса, искоса взглянув на Ирину, которая вновь засобиралась уезжать в город. Лариса, все понимая, ее не удерживала, а генерал обиделся, как ребенок, и даже демонстративно сел смотреть телевизор, всем своим видом показывая, как безразлична теперь ему Ирина. Но все же вышел вместе с женой на крыльцо ее проводить.
Та, уже открыв дверцу машины и небрежно кинув на заднее сиденье сумку со своим новогодним платьем, повернулась к ним, сильно прищурив глаза, чтобы не пустить в них слезы, сказала:
– Кроме вас у меня никого нет… На всем белом свете…
И не дожидаясь их реакции, хлопнув дверцей, рванула с места.
Возле своего дома притормозила, посмотрела через окно на наряженную в серебро елку и, перестав сдерживать накопившиеся слезы, громко, с удовольствием от того, что, наконец-то, может это себе позволить, заплакала…