Эвкалипты под снегом (сборник) - стр. 19
Отстранилась от онемевшей Ирины и, на ходу стаскивая платок с головы, побрела обратно.
Так же медленно, как и Вера, Ирина, немного постояв возле калитки, пошла вслед за ней.
Вера сидела на лавке смотрела в окно и, время от времени вытирая нос скомканным платком, плакала. Плакала она по-особому, без всхлипываний, рыданий и глубоких вздохов – слезы, быстро и дружно, одна за другой, сами собой катились по ее щекам.
Подвинулась, давая Ирине присесть возле себя.
– Ты что, – устало произнесла та, опускаясь рядом, – белены объелась?
Посидели, помолчали.
– Да нет, – начала от слез дрожащим голосом, Вера, так же пристально глядя в окно, – не объелась я ничего, а просто знаю, что нет его у меня… Хоть он ни словом, как говорится, ни взглядом… Детей любит…
И без всякого перехода, неожиданно сорвалась на бабий плач:
– Ой, что делать, не знаю!..
– А я-то здесь при чем? – шепотом спросила ее Ирина.
Верка сквозь слезы рассмеялась.
– Может, и ни при чем. Но знай, я тебя ни в чем не подозреваю и не виню – сама тебя в дом привела. И тебе рада была. Необычна… Богата и проста. Редкость… Не вульгарна, не кичлива, приятно задумчива…
Как раз такая, какая Сереже под стать…
– Замолчи, замолчи! – приглушенно закричала, закрыв ладонями уши, Ирина. – Глупости! Я же его почти и не видела… Только, если после бани тогда…
Решительно встала с лавки:
– Если даже ты и говоришь про реальные вещи из вашей с ним жизни, то я-то здесь при чем? У меня своя жизнь, и мне не до ваших фантазий и проблем. Своих, знаешь ли, некуда девать…
– Даже в твой дом идет, как на праздник, – глянув на нее неожиданно сухими глазами, перебила Вера. – Тесно ему дома стало, скучно. А мне смотреть на это еще горше, чем… чем… – не договорила, отвернулась к окну.
– Ты знаешь, как он мне в любви объяснился? – вдруг почти задушевно, повернувшись к Ирине, спросила и, поймав досадливое ее движение – уволь, мол, поторопилась:
– Мы в Москву ездили, уже старшекурсниками, с выпускниками школы на экскурсию. В школе нашей в те времена много детей училось, и директор нас попросил ему в этом помочь. А время уже тяжелое наступило. Нищие по всей Москве…
Я сразу почти все свои деньги на милостыню раздала. Да и денег-то было – так, на мороженое… Но других не было. Оставила себе на колготки – они мне очень, помню, нужны были. Оставила и хожу по Москве на нищих не смотрю, отворачиваюсь – дать ведь больше нечего.
На метро «Третьяковская», как сейчас помню, поднимаемся уже на поверхность по переходу, там бабушки стояли и торговали всякой всячиной. И одна из них соленой капустой торговала. И капуста у нее была, помню, необычная – в мешочках целлофановых красиво расфасована, с красным перчиком, с укропчиком, и не серая там какая-то, лежалая, а золотистая. А рядом, ну, прямо на пути у людского потока стоял человек. Явно убогонький. Лет сорока пяти… Лысинка на голове у него уже такая большая была, помню, и бородка длинная… В грязной, такой засаленной одежде…
А глаза – большие, невинные…
Стоит, руки к груди прижал, смотрит на валивший прямо на него народ, и безостановочно говорит:
– Купите мне, пожалуйста, капустки! Купите мне, пожалуйста, капустки!..
Видно, очень ему той красивой капусты захотелось…
Народ идет бессердечный – оглохший, онемевший. А иные, правда, глядя на него, смеялись. Я посмотрела – на мешочке с капустой лежит бумажка с ценой – почти столько, сколько я на колготки оставила.