Если желания не сбудутся - стр. 5
– Ну…
– Это цыганские захоронения. Роют большую яму, но не такую, как нашим – метр на два, а большую и глубокую, как котлован. Чем богаче семья, тем глубже и шире яма. Стенки укрепляют, делают комнату настоящую, часто даже с обоями и коврами. Ставят мебель, картины вешают, а покойника кладут на кровать – иногда в гробу, иногда так, и все его вещи – одежду, обувь, украшения – тоже кладут с ним, в шкафы вешают, цацки в шкатулку. Выпивку оставляют, деньги, золота много. Сверху укладывают большую бетонную плиту и поверх делают бетонную подушку, метра полтора в высоту, а над землей виднеется полметра максимум. Иногда ставят и памятник, иногда не ставят, и даже надписи никакой не делают, но ритуал такой.
– И никто не разрыл?
– Дурак ты, куда там – разрыть! Без головы останешься. Все, хватит болтать, пришли почти, фонарь горит у входа, видал – свет виднеется.
– И вовремя, наш-то фонарь вот-вот погаснет.
Крематорий приветливо подмигнул им фонарем над входом и освещенными окнами комнаты персонала. Ветер стал совершенно неуправляемым, валил с ног, и фонарь на жерди все-таки погас, и если бы не свет от дверного фонаря и окон крематория, они бы, наверное, заплутали, но идти на огонек несложно.
2
Песок оказался тяжелым, корни деревьев проросли сквозь него, и копать было тяжело.
И лопата с короткой ручкой, одолженная час назад у кума Андрея, тоже не способствовала продуктивному рытью ямы.
И слезы.
Нет ничего более окончательного, чем смерть. Особенно если это смерть кого-то настолько любимого, что без него жизнь кажется немыслимой. И ночь у реки, которая делит город на Левый и Правый берег, не радует – потому что она поделила жизнь на две части: счастливую – и ту, что отныне во Тьме.
Сима нажала на ручку лопаты, разрезая толстые корни. Желтый свет фонарика умирал, и с каждым ударом лопаты умирала и ее, Симина, размеренная и счастливая жизнь. А маленькое тельце, завернутое в чистую наволочку, лежало на траве и ждало, когда яма станет достаточно глубокой.
Вот обрублены все корни, пошел влажный песок, и Сима выгребала его руками, всхлипывая и почти ничего не видя от слез. Хотелось кричать в голос, выть на всю вселенную, а мысль о том, что сейчас она зароет здесь единственное существо, которое любила, – зароет далеко от дома, около реки, и уедет, а он останется, и больше никогда уже они не увидятся, – лишала ее последних крох самообладания.
Яма получилась овальной и глубокой. Ее песчаные стенки гладкие и холодные, и Сима села на траву, чувствуя, как болят натруженные непривычной работой руки. Эта боль могла бы, наверное, хоть немного отодвинуть ее горе – но один взгляд на маленькое тельце в белой наволочке, лежащее тут же, около влажной ждущей ямы, и Сима разразилась громкими рыданиями. Руки в песке, и вытереть лицо она не могла, и слезы капали на песок, а она дотянулась до фонарика, осветила наволочку и развернула ее.
– Сэмми…
Черная бархатная голова, атласно блестящие усики, милый носик. Сима тронула треугольное ушко, пушистую лапу – когда-то такую сильную, а теперь безжизненную, погладила бархатистый бочок. Она понимает, что время идет, фонарик гаснет и нужно завернуть тельце и опустить его в яму, но сил нет. Еще раз коснуться, еще раз посмотреть на него, ощутить пальцами такую знакомую мягкую шубку. Нужно отпустить.