Ёськин самовар - стр. 29
Он молчал. Слушал. Кивал.
– В армии тяжело, да. Но там выправка, там порядок. Там ты каждый день сам себе и другим доказываешь, что ты человек. А на заводе… – она вздохнула. – На заводе таких, как ты, быстро ломают. Или от скуки сгниваешь, или сдуваешься.
– А если я не военный? – тихо спросил он. – Ну не мое это. Слушать команду, ходить по строю, шаг влево – самострел.
– А ты сам себе ответь, Осип. – Мотя взяла его ладонь в свои натруженные пальцы. – Где ты будешь чувствовать, что живешь по-настоящему? Не отсиживаешь, не прячешься – а живешь?
– Поработаю, присмотрюсь, – проговорил Иосиф, пробормотал Иосиф, ковыряя вилкой блин другой рукой. – А через год все равно в армию. Будет с чем сравнить…
Он усмехнулся – не то всерьез, не то для храбрости.
– Мне и в военкомате говорили, – добавил он чуть тише, – что во время срочной даже легче в училище поступить.
Тетя Мотя согласно кивнула, словно мысленно уже обсудила это решение с кем-то своим.
– Тоже логично. Армия – она характер выправляет. А там глядишь, сам и поймешь, твоя ли эта дорога.
Она потянулась к сковороде, ловко подцепила еще один горячий блин и переложила его на тарелку перед Иосифом.
– Ты ешь, солдатик, пока горячие. А разговоры – они не убегут.
Ее голос был хрипловатым, но теплым, как свежее молоко с рынка. Иосиф улыбнулся уголком губ. Было приятно – и просто, и по-домашнему.
– У меня тут еще один секрет, – тихо сказал он, опустив взгляд. – Я… немец. Только не фашистский, нет. Мои предки еще сотни лет назад переселились в Россию. Я просто… хочу, чтобы вы знали.
Тетя Мотя перестала шевелить блины на сковороде, бросила на него взгляд из-под бровей – не строго, а скорее с неожиданным интересом. А потом вдруг хмыкнула и усмехнулась:
– А я, между прочим, сперва-то тебя за еврея приняла!
– Серьезно? – изумился Иосиф.
– Ну а как! – пожала плечами она. – Когда малой была, в Белоруссии, в доме у евреев прислуживала. Хорошая семья, не барствовали. Так вот – ты мне ихнего старшего сына напоминаешь: высокий лоб, волосы темные, нос правильный, и в глазах ум живой.
Иосиф невольно улыбнулся, но снова посерьезнел:
– Я просто… начистоту. Вы меня приютили, одели, накормили, как родного. А я не хочу… скрываться. Мне важно, чтобы вы обо мне все знали.
Тетя Мотя тяжело вздохнула и опустилась на табуретку напротив.
– Ну раз на то пошло… – проговорила она, глядя в окно, будто вспоминая что-то далекое. – Я тоже вроде здесь как враг народа. Раскулачили нас после революции. Всех. Дом отняли, скот угнали. Меня, пацаненкой, с родней сослали на Колыму. Брат мой, Ванька, от голодухи там сразу помер. А меня вытащила мамкина сестра, из Гомеля. Еле выпросила, забрала к себе. А то и мне бы хана пришла. Родители… долго не протянули. Закопали их там без креста и могилы.
Она помолчала, подперев щеку ладонью. Потом посмотрела на Иосифа с теплотой и усталой добротой:
– Знаешь, Осип… главное – человеком быть. А уж немец ты, еврей, татарин или, как моя подруга говорит, с Марса – это все, милый мой, второстепенное. Кстати, ты знаешь, наш «Штамп», куда ты собрался работать, тоже ведь кто-то из ваших основал. В старину тут патронный завод был, частный. Купцу принадлежал – фон Гилленшмидт его фамилия. – То ли немец, то ли еврей – кто теперь разберет… Только одно ясно – не русский. Да и что тут удивляться – Тула издавна была городом мастеров. Их раньше сюда чуть ли не обозами везли, зазывали со всей России – и немало из Европы. Испокон веков здесь жили самые разные народы. Вместе строили, трудились, воевали, служили государству – каждый на своем месте. А земля всех приняла. Значит, и тебе тут место найдется.