Ёськин самовар - стр. 26
И вот они уже в центре зала, под «Три белых коня», шаг влево, шаг вправо – все просто: круг, поворот, хлопок в ладоши, наклон головы. Для местных ребят это было привычным и почти автоматическим ритуалом. Тело само знало, когда притопнуть, когда повернуться, когда хлопнуть в ладоши в такт.
Иосиф же сконфузился. Он не владел этими движениями. У них в Аккемире все было по-другому: танцы – чуть медленнее, сдержаннее, без этой широкой пластики и легкого задора. Там музыка шла больше из магнитофона «Романтик», а танцевальные вечера устраивались в актовом зале школы или в дом культуре, где мальчишки стеснялись и прятались по углам, пока девочки не устанут звать. И, главное – движения были совсем другие. Скромнее. Неловкие кивки, шаги больше вперед-назад, чем вбок, и всегда опаска, как бы ничего лишнего.
А здесь все было нараспашку. Свобода в теле и духе. Танцы как язык – говори, и тебя поймут. Он учился – на ходу, подстраивался, повторяя за Мариной. Иногда опаздывал с движением, иногда попадал в такт – и в этот момент чувствовал в себе что-то новое, будто выпрямлялся изнутри.
Марина смеялась – не насмешливо, а по-доброму. Как будто говорила: «Ничего, все правильно делаешь, главное – не стой в углу». Эта ее легкость – без кокетства, без напряжения – словно развязывала узел где-то внутри. На секунду он оглянулся – как будто хотел убедиться, что все это на самом деле происходит с ним. И в этот момент почувствовал: он в Туле, не гость, не прохожий – он уже часть этой жизни, пусть пока и не знает, что будет дальше.
Таня и Соня давно растворились в толпе танцующих, мелькая то тут, то там, то с одними парнями, то с другими. Зал кипел, музыка не стихала ни на минуту: „Червона рута“, „Поворот“, „Увезу тебя я в тундру“.
Иосиф остался с Мариной. В какой-то момент зазвучала песня «Этот мир» в исполнении Аллы Пугачевой. Девочка по-взрослому обвила шею гостя из Казахстана обеими руками и положила голову ему на плечо. Семнадцатилетний юноша, немного неловко, но уверенно, обнял ее за талию и притянул ближе.
Танцевали в фойе. Вид широких двустворчатых дверей, ведущих в основной концертный зал, уже сам по себе вызывал желание подойти, дотронуться, войти. Иосиф не удержался… и воспользовался моментом.
В полумраке пустого зала, под хрустальными люстрами, чуть покачивающимися от гулких шагов и басов музыки из фойе, он остановился, как вкопанный.
Шторы сцены – тяжелые, бархатные – словно еще дышали репликами актеров, шептали недавние ноты. А над порталом – строгими белыми буквами: «ИСКУССТВО ПРИНАДЛЕЖИТ НАРОДУ» – как пророчество, как знак.
Созерцатель не мог тогда знать, но в груди уже теплилось предчувствие: однажды он выйдет на эту сцену. Будет читать свои стихи – первые, еще неловкие, но горячие, с глотком из детства и жаждой быть услышанным.
А потом… пышных размеров женщина из окошка выдачи заводских пропусков вдруг плавно поплывет рядом с ним в грациозной, жгучей лезгинке. И он, Иосиф, – начинающий поэт и достаточно опытный танцор – будет танцевать с ней под искренние аплодисменты коллег…
Во время следующего медленного танца Марина сама приблизила лицо к Иосифу. Их губы встретились – сначала робко, будто случайно. Но это легкое прикосновение оказалось сильнее их обоих. В одно мгновение поцелуй стал горячим, дерзким, почти жадным – словно в нем прорвалось все, что копилось в взглядах и молчании. Самогон тети Моти, сладкий аромат духов Марины, перегретый воздух зала, перемешанный с запахом лака для волос – все это вплелось в атмосферу того вечера и кружило голову сильнее, чем танец.