Энциклопедия юности - стр. 52

Ничего серьезного с этой блондинкой у меня быть не могло, несмотря на пылкость увлечения, и ее «измена», о которой она мне рассказала, лишь помогла мне это осознать.

Непреложный факт юности: девушек почему-то всегда больше у других. Не знаю, что меня больше поражало – способность П*** совращать «тургеневских» наших девушек или сама совращаемость этих девушек как некое их имманентное свойство?

На кухне у Сперанских сидит первокурсница и трудится над своей текстильной курсовой. Туда заходит П*** и уже минут через пятнадцать минут рассказывает в комнате Андрею и его жене, змееголовой киевлянке, – супруги, они хохочут, – как лишил целокупную девственницу буккальной невинности.

«Хочешь пососать? – А что? – Конфетку!» И та, как зачарованная, склоняется к извлеченному зеббу.

Мне всегда казалось, что это форма мести стране, которая сделала П***, уроженца Тегерана, невыездным.

У меня так вопрос никогда не возникал: у кого больше девушек? Если была одна девушка, и еще с ней можно было говорить и понимать друг друга, – уже счастье. Почему-то к гаремам меня никогда не тянуло, даже в фантазиях.

18 марта 1968.

Верные выводы о женщинах делаешь только тогда, когда наблюдаешь за чужими женщинами, равнодушными к тебе. Это дополняет знание о той, которая твоя. Не знаю ничего более поучительного для влюбленного, как наблюдение за женщиной вообще.

Неужели мне суждено еще влюбляться?

Отвратительное состояние.

10 апреля 1968.

Дать человечеству 24 часа, а потом конец, и тогда человек проявил бы себя истинно. Убийство? Нет. Поиски наслаждения? Ну, поимеет 2–3 женщин. 24 часа безделья.

А что бы я делал? Попрощался бы со всеми, стал бы говорить с другом: что вот, конец-пиздец, выпил бы, может. Поспал, чтобы сократить время. Вдруг! Мысль моя: умереть с женщиной в постели. А лучше с двумя. Вот правда этого человека.

«ВСЕ ВЫ ЗВЕРИ, ФАШЫСТЫ» – написал я на обоях коридора коммунальной квартиры № 69 дома 29 по улице Рубинштейна у Пяти углов. Это – самый первый текст, изготовленный мной сознательно. Красным карандашом под названием «Тактика», принадлежащим отчиму, слушателю военной академии.

Мне было 5 лет, и я хорошо помню, что, пиша, что было процессуально долго, думал, что воспроизвожу собой картину, на которой дети в стране капитала пишут на стене PAIX![12] Те дети боролись за мир, я объявлял войну. Большая комната пыталась вбить клин между мной и сводным братиком Павликом, который им был неугоден. Тогда, уводя брата, я ушел и сам. Но мне было мало того, что я лишил их своего присутствия. Гнев искал сомасштабного выражения. Затупляя карандаш, я уродовал «общие» обои. Соседка Матюшина пронесла мимо нас кастрюлю с супом. Будучи нашим общим врагом, она радовалась конфликтам в нашем стане. Прекрасно видя, что я «творю», сделала вид, что ничего не замечает.

Overreaction. Разумеется. Но хватил я через край только по отношению к тем, кому послание адресовалось. Обитатели Большой комнаты были и остались в памяти самыми гуманными людьми той жизни. Дедушка, Бабушка, Тетя Маня. За исключением Иры, ходившей в красном галстуке, они были «бывшими» людьми. Согласно той же Матюшиной, должны были еще радоваться, что их не расстреляли. Все были жертвами нового режима. Но чудом выжили и, несмотря на 35 лет своего мучительного существования в СССР (после 17-го года), удерживали мягкость «прежнего мира». По отношению к моему брату тоже. Но он был «чужая кровь», а я «своя». Меня любили намного больше, чем его. Протестуя против несправедливого распределения любви, я был чудовищно несправедлив по отношению к своим родственникам.