Елизавета I - стр. 45
В последнее время он навещал меня совсем не часто, с головой погрузившись в водоворот лондонской жизни и обустройство нового дома. Дом этот когда-то звался Дарем-хаус, потом превратился в Лестер-хаус, а теперь вот был переименован в Эссекс-хаус. Но как бы он ни назывался, это был один из самых роскошных особняков на Стрэнде. Ему этот дом достался благодаря моему браку с Робертом Дадли, графом Лестером, его отчимом. Значит, кровные узы с Дадли его не устраивали, но унаследовать его дом он при этом был отнюдь не против!
– Я предпочел бы, чтобы мы с вами сейчас находились в Эссекс-хаусе, – заметил он.
– Вздор! Уж не хочешь ли ты сказать, что в Дрейтон-Бассетте тебе мало развлечений? – шутливо поинтересовалась я.
После того как я, овдовев, скоропалительно выскочила замуж за Кристофера Блаунта, который был практически ровесником моего сына, благоразумие посоветовало мне удалиться от королевского двора в деревенскую глушь, в Стаффордшир. Если ее величество так и не простила мне, что я похитила ее долготерпеливого возлюбленного прямо из-под носа и сочеталась с ним браком, то намек на то, что я вдобавок еще и развлекалась с молодым любовником, навлек бы на меня ее лютую ненависть. Увести чужого мужчину – это грех, предать его после – преступление. Впрочем, я не могла согласиться с тем, что я его предала. Что оставалось делать одинокой вдове? Я была по уши в долгах. Мстительная королева заставила меня выплачивать долги Лестера, по причине чего мне пришлось распродать все движимое имущество. Можно подумать, это могло воскресить его и вернуть ей. Нет, он покоился в земле в Уорике, и его мраморный надгробный памятник окончательно меня разорил. В своем завещании Дадли превозносил меня как свою «верную, любящую, преданную и послушную супругу». Кроме того, он назвал меня своей «дорогой бедной безутешной женой». Совершенно очевидно, что мне пришлось употребить все силы на то, чтобы превозмочь свое горе, – с Кристофером. Так что… как гласит девиз королевского ордена Подвязки, honi soit mal y pense – «пусть стыдится подумавший об этом плохо». Лестер был доволен тем, как я исполняла супружеские обязанности, и на этом все. На его надгробии было выгравировано на латыни, что я, его moestissa uxor – нежнейшая жена, – из любви и нерушимой верности распорядилась воздвигнуть этот памятник лучшему и любимейшему из мужей. Разумеется, я написала это сама.
К изумлению моему, сын улыбнулся.
– В глубине души я считаю, что вполне мог бы быть здесь счастлив, – признался он. – По правде говоря, мне иногда хочется тихой жизни в деревне.
Я рассмеялась, но видела, что его слова искренни.
– Сын мой, ты понятия не имеешь, о чем говоришь!
– Придворная жизнь не для меня! – вырвалось у него. – Я не создан для нее. Постоянно помнить, что и кому сказать; как и кем лучше воспользоваться и скрывать свои подлинные чувства, чтобы не воспользовались мной… Матушка, это совершенно отвратительно!
– Это и впрямь нелегко, – отозвалась я осторожно.
– Я не придворный! Я сделан из другого теста.
– Однако же ты вполне преуспеваешь при дворе, – напомнила я.
– Пока да. Но это не сможет длиться вечно. Каждый день я боюсь оступиться и слететь с того места, ради завоевания которого мне пришлось приложить такие усилия. Бывают прирожденные придворные, как Роберт Дадли – злые языки утверждают, что это был его главный, если не единственный, талант – и Филип Сидни. Они чувствовали себя при дворе как рыба в воде!