Джентельменское соглашение - стр. 2

– Помню, помню этого знакомого – настоящий псих! Но, чёрт возьми, что-то в его философии есть! – подхватил первый.

– Скажу тебе больше: все философы немного чокнутые.

– Док, а он точно мёртвый? – поинтересовался тот, который был в очках.

– Живых мы пока что не вскрываем, – пошутил патологоанатом, после чего в доказательство своих слов приподнял покрывало и, разорвав швы, раздвинул края огромного разреза на груди и животе трупа, демонстрируя отсутствие внутренних органов.

– Только посмотрите, какой он у нас внутри чистенький, свеженький, обработанный. Да, мой хороший?

– Господи, прошу вас, не продолжайте! – взмолился моралист, прикрывая сначала глаза, чтобы не видеть, как потрошитель с наслаждением вертит свою руку в брюхе покойного, словно проверяет на свежеть молочного поросёнка, а затем и рот, дабы не вывалить на пол утренний рацион питания.

– Чудеса грима и никакого волшебства, – поспешил успокоить опешивших гостей кудесник в синем халате, вынимая руку из полости покойного и приправляя своё утверждение икотой, вероятно для пущей «убедительности».

Мужчина в очках наконец снял их, бережно накрыл покойного пледом, и, трепетно склонившись к его уху, произнёс:

– Прощай, Добряк. Ты прожил короткую, но весьма насыщенную жизнь. Были в ней горести, потери, разочарования, но все они меркнут на фоне тех эмоций, которые ты получал, принося людям радость. Спи спокойно, человек-праздник. Надеюсь, ты не сильно обидишься, если я завтра не буду присутствовать на твоих похоронах. Прости, но так надо.

Не дождавшись ответа и расценив молчание собеседника как согласие, скорбящий снял с себя увесистую золотую цепочку и надел на шею трупа. Завершив обряд дароприношения, он подошёл к патологоанатому и деловито скомандовал: «Что ж, док, приступим».

Пьяный мастер одобрительно тряхнул шевелюрой, надел на руки латексные перчатки и потянулся к подносу с инструментами.

Между тем ещё три дня назад покойный хоть и не выглядел таким беззаботным, цветущим и привлекательным, как сейчас, лёжа на помосте холодильной камеры судебного морга, однако, по крайней мере, мог ходить, говорить, петь и плясать. Другими словами, он был жив. Иные здравствующие сочтут это преимущество сомнительным, расскажут о красоте неодушевлённой плоти, бессмысленности жизни и неизбежности смерти. Однако как ни философствуй, но даже стоящая на самом низком уровне эволюции божья тварь предпочтёт жалкое земное существование любой пусть и самой прекрасной мёртвой форме. Не верите? Спросите у беззаботно порхающей на лугу бабочки, что она выберет – прожить до конца жизнь длинною в какие-то жалкие сутки или увековечить красоту своего бренного тельца в коллекции лепидоптеролога.

Так устроен мир – влечение к выживанию изначально заложено в разумных существах. Недаром назойливая муха, попавшая под мухобойку, отчаянно борется до последнего. Осознаёт ли она, нервно дёргаясь в предсмертных конвульсиях и пытаясь уйти от ненавистного злодея, что биться-то ей, в сущности, не за что? Её и так непродолжительное во времени бытие лишено всякого смысла. К чему она может стремиться? Чего способна достичь? Какой след после себя оставить? Стоит ли её существование того, чтобы настолько рьяно за него цепляться? Возможно, примитивная божья тварь не задаётся, да и не способна задаваться подобными экзистенциальными вопросами. Её мышление изначально лишено дара «высоких» рассуждений. Муха действует, следуя банальному природному инстинкту. Однако может ли человек позволить себе поступать так же? Или он, как творение в высшей мере разумное, наделённое даром зрить в корень, постигать глубины смысла, обязан использовать этот дар и, подобно герою Федора Михайловича, задаваться вопросом «тварь ли я дрожащая или право имею?».