Дядя Катя, или Сон в зимнюю ночь - стр. 13
Я узнал, что метемпсихоз это учение о переселении души умершего во вновь родившийся организм, причем не обязательно человека… Учение это очень старое. Оно присутствует в древних религиях, в учении Платона, который даже сформулировал четыре интуитивно-мистических доказательства бессмертия души. В книге подчеркивалось, что христианство отвергает веру в метемпсихоз, настаивая на одноразовости жизненного пути на земле.
Тогда мне все это представилось полнейшей ахинеей, я раздраженно захлопнул книжицу, несмотря обилие маргиналий на полях, и вскоре забыл о ней, но слова бабушки выудили рыбку из моей памяти, и теперь я усиленно соображал, что ответить. Но она лишила меня этой возможности новым откровением.
– Скоро я стану свободна, Катя…
– Опять не понимаю…
– Он придет и уведет меня за собой.
– Кто?
– Твой дедушка.
Тут я уже совсем не выдержал:
– Ты в своем уме?
Я понял, что был незаслуженно груб, и уже исполнился раскаянием, но она будто не слышала.
– Не перебивай. На днях он поведет меня за собой. Пойдем, я хочу что-то показать тебе…
Бабушка взяла меня за руку и повела в свою комнату, где мне крайне редко доводилось бывать, ибо она, по ее словам, очень дорожила своими частными владениями и ревностно следила за тем, чтобы их не нарушали. Это была маленькая светелка, увешенная старыми фотографиями и поздравительными открытками, среди которых преобладали мои и ее внучатой племянницы Софьи, жившей в Елабуге. А над всем этим высился портрет мамы, сделанный очень известным в свое время фотографом с его монограммой и вправленный в роскошный багет. Когда я бывал здесь, всегда смотрел на этот портрет, пытаясь найти в нем наше семейное сходство, и неизменно терпел неудачу, поскольку ее лицо было очень индивидуально, и если оно и сохранило какие-то фамильные черты, то разве что выражение вызова в глазах, доставшееся скорее от матери. Я все время пытался узнать, какой она была. Но бабушка крайне неохотно говорила о ней, повторяя, что это святая боль, и винила в ее безвременном уходе моего отца, которого ненавидела – и за смерть дочери, и за женщин, которые появились позже, и за легкость в мыслях, и за тысячи других прегрешений. Однажды, правда, она в порыве откровения рассказала, как противилась замужеству дочери, поскольку «все мерзости твоего будущего папочки» были видны еще на этапе ухаживания, но он был чертовски красив, к тому же еще и музыкант, к несчастью, а таким большинство женщин готовы простить все, даже маленькую зарплату.
– Я, между прочим, тоже музыкант, – заметил я.
– Ты совсем другое дело, – возразила она с такой убежденностью, что я не осмелился развивать тему.
Сейчас самое время было вернуться к ней, однако бабушка решительно подошла к секретеру и отперла нижний шкафчик, который был для меня чем-то вроде ящика Пандоры. Если она и открывала его, то доставала оттуда всякие неожиданности вроде колоды карт Таро, сборника стихов Д’Аннунцио на итальянском языке (которым владела весьма прилично) и единственную фотографию неаполитанского периода, где она запечатлена с дедом. Снимок был показан мне только раз и очень давно, и как я ни просил, больше его не видел. Сейчас, когда я гнусь под тяжестью лет, мне ясно, что он был только для нее, а тогда я склонен был скорее разделить распространенную точку зрения о ее трудно-предсказуемом характере. В памяти сохранились только детали фотки. Дед был в светлом костюме и в рубашке со стоячим воротничком, а бабушка в длинном белом платье по тогдашней моде и в шляпке с эгреткой. Она держала мужа под руку и улыбалась в объектив. Эта улыбка и запомнилась мне больше всего. Счастливее бабушки в тот день не было никого.