Дядя Катя, или Сон в зимнюю ночь - стр. 11
Удивительнее всего, что весь этот рационализм причудливо сочетался в ней со склонностью к созерцательности, мистике и одиночеству. Она призналась мне как-то, что на могиле матери, где бывает в последнее время все чаще, обретает и успокоение, и свободу. Второй раз в моей жизни слово «свобода» прозвучало пристегнутым к смерти, причем не как освобождение от юдоли печалей земных, а как обретение независимости духа.
В первый раз нечто подобное сказала мне бабушка за два дня до кончины. Она очень долго разглядывала меня, потом вдруг сказала:
– Артур, если мне была дана возможность пережить самое радостное мгновение нашей жизни, я бы наверняка выбрала выставку.
Я со страхом подумал о ее рассудке, поскольку, похоже, у нее начиналось двоение образа.
– Я Катерин, бабушка.
– Да, конечно… Я просто оговорилась.
Помолчали.
– О какой выставке речь?
Судя по выражению ее лица, двоение у нее все-таки было, поскольку о выставке она собиралась сказать другому… И не кому-то, а конкретному лицу. Но теперь она говорила именно мне.
– У твоего деда персональная выставка все-таки была. Я не рассказывала тебе о ней, это мое и все минувшие годы было только со мной.
– Значит, не говори, – стараясь казаться равнодушным, сказал я, сгорая от любопытства.
– А вот вчера, увидев тебя пришедшим от Жанны, решила сказать.
Она помолчала, разглядывая свой портрет.
– Ведь это было написано им по моей просьбе.
– Что?
Мне показалось, я ослышался.
– А то, что я сама попросила его написать меня нагой, причем именно так, как он видел и воспринимал мою наготу.
Теперь молчал уже я, поскольку опасался, что одно мое неосторожное слово – и у нее пропадет желание быть откровенной.
– Сейчас уже не помню, кто эту выставку организовал, в ту пору в меценатах недостатка не было, и всем хотелось войти в историю если не прямо, то хотя бы так. Скорее всего, это был один из тех доброхотов, которые в ту пору в большом количестве вертелись вокруг художников, чтобы не упустить появления новой звезды.
Она помолчала видимо, собираясь с духом, а когда наконец заговорила, в ее голосе чувствовалась нечто искусственное, он казался слегка треснутым, так бывает, когда на адаптер ставят пластинку с трещинками, от чего звук подвергается некоторому искажению…
– Выставка проходила в помещении, арендуемом обществом любителей… коровьих желудков. Представь, были и такие… Эта компания собиралась на свои чревоугодия раз в месяц, а в периоды между сборищами помещение сдавалось и на вырученные деньги закупались субпродукты.
Она задумалась на мгновение, вспоминая.
– Было отобрано несколько десятков пейзажей, и Артур размещал их сам, не допустив к работе даже меня. В те дни он был настолько возбужден, что достаточно было одного неосторожного слова, чтобы он взорвался, как петарда. Такие его настроения я хорошо знала и охотно ушла на второй план. Выставка работала три дня, и интерес вызвала в целом небольшой. Однако русскоязычная газета, где он публиковал свои «переводы», поместила весьма доброжелательную рецензию, которую я так часто читала, что знала почти наизусть.
Сказав это, она прикрыла глаза и начала почти декламировать:
– Молодой художник Артур Погосов в своих работах удивительно тонко сочетает меланхолию, столь характерную для русского классического пейзажа, с эстетикой новой французской художественной школы. Это придает полотнам особый колорит, доселе почти не знакомый знатокам современной живописи, которые сулят даровитому плэнеристу большое будущее.