Двадцатый год. Книга первая - стр. 72
Кот, могло показаться, снова кивнул. Мрукнув, положил на лапы голову и распушил усы – поимпозантнее, чем у польских и большевистских подпольщиков. Вытянул шею, чтобы Маня смогла почесать у него за макушкой.
– Представляешь, котька, Анджей Высоцкий был к Баське неравнодушен. Но отошел, как говорится, в сторону. Ради Кости Ерошенко, надежды русской филологии. И теперь вот Сталинян. Павлик в Ростове на кладбище, у Костика бедного и могилки нету, а у горца кабинет в Кремле и министерство. Ахмет, киргизский хан, дел польских департамент. Но Баська от горца убежит, ты не думай. Да и чепуха всё это, зачем ей старики и горцы. И не смотри так на меня, плакать не буду, отплакала. Давай шуруй, встаю.
Марыся положила афишку на тумбочку, рядом с купленной недавно книжкой «Большевики и большевизм в России». Потянулась, отбросила одеяло. Прогнала кота за дверь и занялась гимнастикой.
* * *
На вернувшегося в Варшаву экстраординарного профессора в университете посмотрели с недоумением. Не потому, что профессор покинул Россию – оттуда бежали и русские, кишмя кишевшие в те годы в бывших вислинских губерниях. И не потому, что вернулся на родину – кому он нужен в Берлине, Париже или Вене? Новой университетской администрации не вполне было ясно, что именно ростовскому беженцу, бывшему русскому профессору понадобилось в польском Варшавском университете.
«Вы, должно быть, рассчитываете на благодарность за вывезенные в Россию материальные ценности?» – любезно, с характерным львовским выговором осведомились в деканате философского факультета. (Структура университета поменялась радикально, истфила более не было.) Пан Кароль не ответил и вышел, не попрощавшись. Получилось не очень вежливо, но он и зашел туда для очистки совести, так сказать для отчета – и уж точно не ради того, чтобы сносить изысканное хамство сползшихся в Варшаву габсбургских верноподданных. На кафедру классической филологии он заходить не собирался: ею заведовал один из множества австрийских пришлецов, ко всему – состоявший до войны в краковских стрелковых организациях. Дома тема стрелков было табу, встречаться с ними, негодяями, говорить – такое представлялось невозможным. Как потом расскажешь Госе?
Этим приключения пана Кароля в хмурое октябрьское утро девятнадцатого года (Деникин еще наступал на Москву) не ограничились. Выйдя на Краковское Предместье, он столкнулся с прежним коллегой, доцентом бывшего истфила. Тот до войны исследовал опаснейший предмет, историю Польши восемнадцатого столетия, и славился умением ходить по склизким камешкам без наималейших ушибов – навык, недоступный пану Каролю, ушибавшемуся даже на почве классической филологии и не представлявшему, что могло быть иначе. Ценное для патриота искусство помогло доценту в пятнадцатом. В конце июня, перед самой эвакуацией, он в меру демонстративно подал в отставку – и в октябре преподавал уже в новом, свободном и польском университете, возрожденном генерал-губернатором освобожденной Варшавы генерал-полковником Гансом Гартвигом фон Безелером. (Искренним другом польского народа, государственности и культуры, как справедливо отметил доцент в пространной статье и в адресе, подписанном вкупе с иными Kulturaktivisten.)