Двадцатый год. Книга первая - стр. 38
– Господин Высоцкий, позвольте вопрос. Почему вы не в армии? Вы опытный офицер. Я правильно запомнил: пятый Сибирский корпус?
Ответ варшавянина прозвучал довольно странно.
– Дело в том, господа, что я штабс-капитан.
– И что? – не понял коллега редактора.
Улыбнувшись полячку Достоевского, ни в одной армии не служившему, Высоцкий пояснил:
– В нашем польском войске такого звания нет. Капитана мне, понятно, не присвоят. Добровольно же возвращаться в поручики – увольте.
Полячок Достоевского непонятно для чего заметил:
– Вы, я слышал, сражались с красными на Дону.
– На Кубани. К сожалению. Признаюсь честно, последние пять лет люто ненавижу войну. Тем более – с бывшими товарищами и подчиненными. Довольно гадостно бить по своим из пулемета.
– По своим? – спросили виленские журналисты.
– По своим, – ответил, надевая пальто, варшавский.
Когда он вышел, коллега редактора дал волю накопившемуся гневу.
– Напрасно я его привел. Вы уж простите, пан Юлиуш. Сомнительный тип. Такому место в штрафном подразделении.
Господин Суморок развел руками.
– Увы, вы правы, пан Ксаверий. Наш, с позволения сказать, соотечественник показал себя не лучшим образом. Сегодня мне больше понравились русские.
– Мне тоже, – согласился пан Ксаверий. – Особенно господин Мережковский. Не знаю, какой он писатель, но человек исключительно приятный.
– О да, – согласился редактор. – Если бы Россия состояла из Мережковских… Представляете, вместо медвежьей России Суворовых, Кутузовых, Пушкиных, Гоголей – Россия Дмитрия Мережковского?
– С трудом, – признался пан Ксаверий. – Но такую Россию я бы, возможно, признал. Интервью дадим в завтрашний номер?
– Разумеется. Как вы думаете, господин Высоцкий в курсе, что мы сотрудничаем со вторым отделом?
– Похоже, нет. Уж больно он наглый.
1914
МЕНЕ ТЕКЕЛ ФАРЕС
В день убийства террористами эрцгерцога Басе исполнилось девятнадцать. Праздник отметили в узком кругу, отгородившись от внешнего мира. Бася только что вернулась из Москвы, выдержав на курсах годовые испытания. «Москва-а-а, – ворчал сибирский дедушка. – Хотя бы Киев. Захваченная, но Польша». Киевлянин Старовольский делал вид, что дедушки не слышит.
А утром двадцать девятого, за завтраком, заглянув во вчерашний «Варшавский курьер», вернее в экстренное приложение, пани Малгожата всплеснула руками и испуганно посмотрела на мужа.
– Господи! За что их, Кароль?
– За аннексию Боснии, – безрадостно пробурчал экстраординарный профессор, прогоняя «Русским словом» лезущего на колени кота. – В отличие от нашего, боснийским кордианам гамлетизм не очень свойствен.
В тот черный для Европы понедельник семья Котвицких пробудилась поздно. Накануне основательно повеселились, и сегодня профессор был бы мрачен даже в том случае, если бы микадо извинился за Цусиму. Узнав, однако, о сараевской драме, пан Кароль сделался много мрачнее. Это заметил даже кот Свидригайлов и более попыток взобраться на него не повторял.
На полминуты воцарилось молчание. Бася, успевшая одеться для выхода, нервно листала кадетскую «Речь», Марыся с Франеком жевали бутерброды. Пани Малгожата взялась за новый, уже сегодняшний «Курьер». Свидригайлов вытянулся на диване, голова – на «Киевской мысли», задние лапы – на «Berliner Tageblatt». Шестьдесят восемь страниц вчерашнего берлинского выпуска, не содержавшие ни слова о сараевском убийстве, автоматически устарели – подобно вчерашней «Речи» и обеим «Мыслям», киевской и всероссийской. (Тучи над Европой ничуть не волновали невиданного прежде в Царстве Польском зверя, рысьей статью пошедшего в мать, уроженку американской Новой Англии. Сибирского происхождения отец лишь немного подправил породу – по выражению профессора, подверг ее умеренной русификации.)