Дух терроризма. Войны в заливе не было (сборник) - стр. 10

, принужденных к символическому признанию американского позора. Это и наш позор, ведь телеэкраны также творят над нами насилие, насилие над нашим взглядом, как над истязаемым, манипулируемым и бессильным пленником, насилие принудительного вуайеризма в ответ на принудительный эксгибиционизм изображения. Вместе с созерцанием этих пленных и заложников телеэкраны показывают нам наше собственное бессилие и беспомощность. В таких случаях, как этот, информация полностью выполняет свою функцию, которая заключается в убеждении нас с помощью обсценности того, что мы видим, в нашей собственной униженности. Принудительная перверсия взгляда равнозначна признанию нашего собственного позора и превращает нас в таких же «раскаявшихся».

То, что американцы позволили себя унизить, не отвлекаясь от своей чистой программируемой войны, указывает на слабость их символического военного запала. Унижение остается наихудшим истязанием, надменность (Саддама) – наихудшим видом поведения, шантаж – наихудшим видом взаимоотношений, а подчинение ему – наихудшим видом позора. То, что это символическое насилие, которое хуже любого сексуального насилия, в итоге снесли, даже и глазом не моргнув, показывает всю глубину западного мазохизма или же его безответственности. Вот принцип американского образа жизни: Nothing personal! [ничего личного, без обиды]. Воюют они тем же способом: прагматично, а не символично. И таким образом они подвергаются смертельной опасности, которой не в силе противостоять. Может быть, они принимают это как уравновешивающий фактор, как, несмотря на весь символизм, искупление за свое могущество?

Два ярких образа, две или, может, три сцены, которые относятся к безобразным формам или облачениям, соответствующим маскараду этой войны: журналисты CNN в газовых масках в своей иерусалимской студии; накачанные наркотиками и истязаемые пленные, раскаивающиеся на экранах иракского телевидения; и, возможно, еще перепачканная нефтью морская птица, вглядывающаяся своими слепыми глазами в небо Залива. Маскарад информации с ее паническим шантажом: искаженные лица, предающийся проституированию образ, образ непостижимого страдания. Нет образа поля боя, лишь образы [газовых] масок, помятых или слепых ликов, образы искажения. Там идет не война, а обезображивание мира.

Глубокое презрение кроется в такого рода «чистой» войне, которая доводит противника до беспомощности и бессилия, но не уничтожает его тела, которая за дело чести почитает обезвреживание и нейтрализацию, но не убийство. В этом смысле она еще более отвратительна, чем другие войны, потому что сохраняет жизнь. Она отбирает что-то меньшее, чем жизнь, это как унижение, это хуже, чем если бы она просто отбирала жизнь. Несомненно, здесь кроется какая-то политическая ошибка, поскольку нельзя победить и вовсе без борьбы. Таким образом, американцы, не ведя борьбу с Другим, а просто его устраняя, наносят особое (личное) оскорбление, такое же, как если кто-то не торгуется о цене товара, отказывая тем самым в каком-либо личном взаимоотношении с продавцом. Тот, чью цену вы принимаете без дискуссии, наиболее презираем вами. Тот, кого вы обезвреживаете, даже на него не взглянув, чувствует оскорбление и вынужден мстить. Возможно, что-то от этого есть в показе униженных пленников по телевидению. В некотором роде это заявление Америке: если вы не хотите знать, как выглядим мы, мы вам покажем, как выглядите вы.