Дубль Два. Часть вторая - стр. 3
Переложив ватную ногу на педаль тормоза, еле-еле вытащил руку из-под Линкиной, и с трудом нажал кнопку «аварийки», перестраиваясь на обочину.
– Что случилось? – Энджи смотрела с тревогой, но спросила шёпотом, чтоб не будить продолжавших спать. Хотя я знал, что Сергий очнулся, едва только изменилась скорость машины. Но виду не подавал.
– Сейчас… Подышать надо, – просипел я в ответ, невнятно и глухо. Потому что на сбитом дыхании, под оглушительный колокольный звон сердца в ушах и со сжатыми до хруста зубами чётко и внятно не получилось.
Машина остановилась, и я только что не выпал на край асфальта. Перед глазами плыло, ноги не держали. С трудом разглядел Лину, что сунулась подмышку и помогла дойти до обочины, обогнув капот, за который я держался обеими руками.
– Яр, скажи что-нибудь!? Что – сердце, голова, что?! – шептала она прямо в ухо, пытаясь неумело нащупать пульс на запястье. Вот удивилась бы, найди. Там, наверное, под триста шарашило.
– Отдышусь – пройдёт, – без всякой уверенности прохрипел я, но уже чуть слышнее и разборчивее. Подыхать на обочине не хотелось ни в какую. Пугая девчонок и бросая в самом начале пути всех тех, кто поверил мне. И в меня.
Положил обе ладони на гравийную насыпь. Сжал камни так, что, кажется, пробил левую руку и сломал пару ногтей. Но боли не почувствовал. Внутри болело сильнее. Удружил, пень старый.
Стараясь дышать носом и как можно глубже, утопил руки ещё дальше в гравий. Коснулся Земли. И замер. Потому что услышал то ли напев, то ли музыку, странную, на пределе слышимости, очень-очень далёкую, но такую ласковую и нежную – будто мама снова пела мне колыбельную Анны Герман**. Только с ещё большей любовью и теплом. Чего, конечно же, быть не могло. И отлегло. Разом.
Странные, неожиданные чувства продолжали хоровод. Пепельно-чёрная ледяная скорбь немыслимых размеров переплелась с ярко-алой любовью, горячей, но не обжигающей. И отступила. А лютый мороз, сковавший нутро, разогнавший сердце и перебивший дыхание, сменился на ласковое доброе тепло. Будто мама обняла. И из глаз потекли слёзы.
– Чем помочь тебе, милый? – кому голос принадлежал – я не понял. С равным успехом это, наверное, могла быть Энджи, которую я, кажется, здорово напугал. И мать сыра Земля, чью песню я, видимо, услышал, опять провалившись с треском за пределы допустимого человечкам. Мелким двуногим нахалам. Кабы я знал, чем мне помочь… Почему-то ближе всех было исходное решение, предложенное Осиной: вытравить, стереть с лица Земли опухших от самомнения якобы разумных. И засадить всё лесом. И смотреть с тихой благостью, как он рушит всё, что понатыкали на груди матери-планеты паразиты-симбионты всех цветов – чёрные, белые, жёлтые и красные. И всех-то дел: вдохнуть поглубже, втянуть отовсюду побольше Яри, частицы которой блистали-переливались вокруг. И отдать её, пропустив сквозь себя, сделав доступной для восприятия, Земле. А она сама разберётся, что сделать с той силой, что окружала её всегда, но ей самой доставалась всего несколько раз за вечность.
И тут прямо перед закрытыми глазами появилось лицо Павлика. С тем самым выражением, с каким он пытался объяснить мне дорогу к затерянному в лесах дедову хутору. С чуть нахмуренными светлыми бровками и не по-детски пристальным выражением глаз. И тут же, следом за ним – Алиска, когда цеплялась за мои руки, сидя на табуретке, но будто падая или уходя под воду. А сразу за ней – открывшиеся глаза Сергия за толстыми стёклами очков, в которых догорал, будто успокаиваясь и остывая, яркий белый свет, словно от молний, бивших оттуда. И я распахнул веки, резко, рывком, не обращая внимания, что весу они были неподъемного.