Дружище - стр. 12

– Я не к теплицам, – ответил папа, продолжая хмуриться. – Бери щенка подмышку и дуй спать. До рассвета ещё далеко.

– Ну пап…

– Никаких «ну». Можешь взять фонарик в кровать, я разрешаю.

По ночам свет в доме не горел, генератор стоял выключенный. А на случай, если приспичит куда-то идти, в каждой комнате лежали фонарики. У Игната был свой, детский, как фигурка Железного человека, свет у которого шёл из глаз.

Папа, наконец, обулся, подхватил ружьё и неслышно вышел на улицу, прикрыв за собой дверь. Снова стало тихо, разве что у ног поскуливал Бельчонок.

Игнат постоял с минуту у лестницы, потом вернулся в комнату, взял фонарик и спустился на первый этаж. Решение пришло быстро и показалось правильным, в нарушение всех установленных норм. Когда в голове появляется один секрет, то запросто можно накопить сразу несколько.

Открыл входную дверь, выскользнул в ночь. Над чёрными макушками деревьев стояла полная оранжевая, как спасательный жилет, луна. Шелестели листья, а от ветра всё тело покрылось мурашками.

Прищурившись, Игнат несколько секунд осматривался. Заметил блик света фонаря метрах в двадцати, около сарая. Спустился с крыльца и неслышно последовал за папой.

***

Раньше Игнат ничего не помнил между фазами. Он и не задумывался, если честно, и не знал, что существуют какие-то фазы (активная и пассивная). Кто в десять лет так глубоко копает?

Дети живут одним днем или ожиданием чего-то: когда приедет папа, когда мама приготовит вкусный пирог, когда созреют яблоки, чтобы можно было сорвать их и там же под деревом съесть до кисловатого огрызка?

Поэтому у Игната не возникало вопросов. Проснулся, поиграл, выполнил обязательные задания, вроде противного чтения, поел сосисок, помог папе в огороде и теплицах – и обратно домой. Главное, что не болит горло, нет кипучих дурных слов под кадыком, никто не залепил рот скотчем и снова можно нормально разговаривать.

Но три недели назад он понял, что какие-то вспоминания выплывают наружу.

Ехали из города, за окном мельтешили поля и редкие деревья. Папа курил, а мама настраивала радио. На сиденье рядом лежал, свернувшись, щенок. Его шерсть всё ещё была в крови, и вид щенка разбудил в Игнате детали прошедшей ночи. Он вспомнил коридор, полный мёртвых людей. Вспомнил женщину, что заставляла трогать её сморщенную грудь. И ещё вспомнил, как сидел на стуле, а что-то выбиралось из его горла и кричало, говорило, стонало, выплёскивало слова.

Оно жрало, вот что.

Это воспоминание наслоилось на другое, как будто перед глазами Игната прокручивался сломанный калейдоскоп из цветных стёклышек.

Например, тесное помещение, вроде магазинчика или автозаправки, где было полно людей. От них пахло едким потом, спиртом, сигаретами. Они кричали, ругались, перебивали друг друга. Папа тоже там был. Он размахивал топором. Лицо у папы было бледное-бледное, от чего глаза казались огромными и выпуклыми, как две перезрелые сливы. Папа говорил спокойным, но дрожащим голосом: «Убью всех, нахер! Каждого, кто подойдет!»

Почему они там оказались? Кто были эти люди? Что им было нужно? Игнат не знал, а спрашивать боялся – и тогда и сейчас. Прежде всего потому, что эти воспоминания оказались его личным секретом. Единственным, если начистоту. А секреты надлежало беречь.

В том воспоминании папа вытеснил Игната из помещения в колючий зимний холод. Игнат не успел надеть куртку, ледяной ветер тут же забрался под рубашку. Люди вышли следом, большой страшной толпой. Папа говорил: «Если я отлеплю ему скотч, вы все сдохнете, понятно? Молитвы не помогут, беруши не помогут. Вы не успеете, ребята. Так что не рыпайтесь!»