Другие времена - стр. 66

Вовчик дерзко пересел рядом с Наташей, уставился на нее своим полуоткрытым ртом и нежно приложился губами к шее.

Наташа вздрогнула и потянулась.

Вовчик оделся первым.

– Ты полежи, я за тобой зайду. Только у меня к тебе одна просьба. Пожалуйста, при деде ни слова о том, что я тебе рассказал. Ты такая… Душа у тебя такая нежная, открытая, сам не знаю, как я все тебе выложил. Когда на меня смотрят такие глаза…Таким глазам врать нельзя…

Вовчик, благодарный за доверие, ему оказанное такой неожиданной, знающей толк в любви женщиной, запечатлел на ее измученных устах поцелуй, полный правдоподобной нежности.

– Я тебя прошу, девочка, при деде ни слова, ни о лагерях, ни о тюрьмах, никаких вопросов. Он и так с тараканами. Мы с ним на вы. Природная интеллигенция. Считает, что молодым людям, даже самым близким, нужно говорить «вы», чтобы чувствовали свое достоинство. Едет в том самом костюме, который купил после освобождения. Вот такая причуда. Я говорю, дед, полный шкаф одежды. Нет, говорит, хочу в том самом. Отдыхай.

Наташе случалось отдавать свою благосклонность почти по обязанности, по случаю, по капризу, и не только по своему, но никогда она ею не торговала, во всяком случае, жила в этом убеждении. Вот и сейчас она была благодарна своему новому другу, хотя и понимала, что, скорее всего, не обошлось и без «лапши», но отсутствие даже желания доискиваться до правды в услышанном рассказе давало ощущение особой свободы, легкости, настоящего отдыха не то чтобы от тягостных или обременительных, но как-никак держащих в напряжении обязанностей основного рода деятельности.

Скорее всего, он не придет, и никакого ресторана не будет. Может быть, и деда никакого нет, только какая разница.

Наташа была искренне рада душой встрече с человеком, ничем ее не обременившим, и с которым было так легко и занимательно.

«Вот ведь они какие, арагонские горцы…», – Наташа пожалела, что забыла спросить, где же это такие водятся. Подумала минуточку и сама догадалась, что на Кавказе, там, где течет река Арагви.

Алексей Иванович принадлежал к той породе людей, что ищут ответы на вопросы, их занимающие, волнующие и даже обжигающие, не в уединенном размышлении над собранными воедино свидетельствами и документами, не на трудных путях ученой мудрости, а на пыльных дорогах, которыми идут и идут, не ведая своего пути, современники, обмениваясь с идущими рядом предположениями обо всем на свете, в том числе и путях исторических.

Служба на киностудии, участие в так называемом коллективном творчестве, породила, быть может, иллюзию, почти бессознательно вошедшую в кровь и плоть, иллюзию возможности коллективного мышления.

Увы, рожать и мыслить коллективно человечество так и не научилось.

Мысль может родиться только в одной голове, ако и плод во чреве едином.

Редакционные кабинеты на киностудии чаще других помещений становились похожими на дискуссионные клубы, где последняя острая публикация в газете, последнее остроумное порождение начальственного ума, да и международные события воспламеняли жаркие словопрения. Спорить, отстаивая в меру возможностей свое представление о желательном мироустройстве, Алексею Ивановичу приходилось не раз, но вот быть свидетелем того, как в спорах родилась бы истина, не случалось. Зато довелось быть свидетелем того, как в ходе словесной перепалки, а между особенно непримиримыми оппонентами именно этот вид дискуссии, как правило, главенствовал, одного из спорщиков хватил инсульт. Речь шла как раз о путях, которыми то ли могла, то ли обязана была пойти страна после безвременной кончины Константина Устиновича Черненко. Печальный итог этой перепалки, свидетельствующий о человеческой хрупкости, можно было бы отнести в разряд добытых в споре истин, но истина эта и до спора была очевидной, и добывать или подтверждать ее столь дорогой ценой было бы вовсе неразумно и даже бесчеловечно.