Другие времена - стр. 50
– Далеко кулику до Петрова дня, – негромко, но отчетливо произнесла Ольга Федоровна, казавшаяся до того безучастной, погруженной в себя, но все, оказывается, слышавшая.
Не первый раз, конечно, крупный писатель сталкивался с такими недалекими, ограниченными людьми и всякий раз испытывал горестную досаду. Однако горечь эта имела и привкус сладостной мысли о том, что всякий очень большой художник непременно обречен на известного рода одиночество и, чем более любезен он народу, тем больше неприязни и зависти в виде нарочитого непонимания простых вещей он будет встречать со стороны своих коллег и тех критиков, что на иную славу, кроме геростратовой, рассчитывать не могут.
Ложевников говорил, не торопясь, не повышая голоса, тем самым требуя полнейшей тишины. И было слышно в паузах, как шуршит вечное перо стенографистки по школьной тетрадке в линейку, предпочтительном материале для записей, используемом в Бюро съездовых стенографов.
Живя и вращаясь в сферах сугубо партийных, Ложевников уже привык к хождению таких весомых и несомненных активов, как, например, «есть мнение!»
Если бы Ложевникову директивные органы поручили отредактировать «Книгу Бытия», то можно с уверенностью сказать, что первыми ее словами в новой редакции стояло бы: «В начале было мнение».
Магическое «есть мнение» это даже больше, чем факт, это та самая изначальная и по справедливости не для всех различимая идея, предшествующая бытию и творящая его. Раз уж «есть мнение», то оно непременно обретет плоть, станет поступком, событием, поворотом судьбы в ту или иную сторону.
Было, например, мнение, что «Кукуев» – это «Мать» Горького на современном этапе развития.
В перерыве Июньского пленума ЦК Михаил Андреевич Суслов лично, в присутствии оказавшихся радом Зимянина Михаила Васильевича и Рашидова Шарафа Рашидовича пожал автору руку и с доброй улыбкой, чуть поморщившей впалые щеки, произнес: «А ведь и вашего "Кукуева можно смело назвать "очень своевременной книгой!"»
Вот почему Ложевников смотрел на всех так грустно и внушительно.
После рафаэлевских «стансов» все сидели не то чтобы подавленными, но чувствовалась какая-то общая неловкость от участия в деле, оказавшемся вязким и липучим.
– Это картина не о Главгазе, – грустно вразумлял ведущий писатель, уже ни на кого не глядя, как бы читая у себя в душе. – Тех, кто работает на трассе, мы наловчились делать, а вот человечность воспроизводить не научились. О кино было сказано, что оно должно работать не по плану, а по принципу большого искусства. Так сказано в руководящих организациях, и это должно стать нашей действительностью.
– И это после разговоров о Рафаэле? – уточнил для себя Дмитрий Дмитриевич. – Слушаю вас, Алексей Иванович, и диву даюсь, ваш «чародей слова» действительно так изъяснялся?
– Воспроизвожу, простите, стенографически. Такого не сочинишь. Начальственное косноязычие это особый раздел филологии! – рассмеялся Алексей Иванович.
– И вы думаете, что Ложевников действительно верил, что его творения лишь высшей мерой могут быть измерены и назначение их – вечность? – поинтересовался Дмитрий Дмитриевич.
– Кто его знает, что он там про себя считал, но не похоже было, чтобы он просто так брюзгливой скорбью прикрывал ужаленное самолюбие… Ну, а когда мы услышали, что работать надо не по плану, а по «принципу большого искусства», оставалось только переглянуться и пожать плечами. Где, в каких таких руководящих органах такие вольные веяния завелись, мы, естественно, не ведали. С нас как снимали шкуру и квартальные премии за нарушение сроков «запуска-выпуска», так и снимают.