Дознание капитана Сташевича - стр. 47
Ровно в шестнадцать тридцать солдаты, орудуя прикладами винтовок и дулами автоматов, погнали воющую и ноющую толпу безумцев через дубовую рощу к песчаному оврагу. Впереди, возглавляя своих пациентов, с подчёркнутым достоинством шествовал бледный как смерть профессор Сташевич.
«А этот поляк неплохо держится! Даром что шпак!» – с невольным уважением констатировал фон Бравен.
Австриец всегда лично присутствовал на окончательных стадиях зачисток. Не то чтобы этого требовал какой-то особый регламент. Нет. Просто для Генриха это было делом чести: не чураться самой грязной – финальной стадии своей работы. Но главное, чего старался не афишировать фон Бравен, – это необычайное эмоциональное и физиологическое возбуждение, вплоть до спонтанной эрекции, посещавшее его во время массовых утилизаций человеческого мусора. Генрих прощал себе эту маленькую слабость, ведь и он человек. Высокий и стройный, в идеально пригнанном по фигуре чёрном мундире стоял он на краю песчаного оврага. Как всегда, в позе, позаимствованной у фюрера: руки в чёрных перчатках, сомкнутые в замок, прикрывают пах.
Всё было кончено до наступления темноты. Отгрохотали пулемёты, отгремели один за другим шесть тротиловых взрывов. С чувством приятной усталости и сознанием исполненного долга фон Бравен отправился на покой в свои комнаты. Ещё вчера это была квартира директора клиники Сташевича и его супруги.
Старый мажордом Людвиг не обманул, апартаменты действительно оказались роскошными. Кабинет, мраморная ванная, а спальня просто королевская. В нише стены – бывший, высотой почти в человеческий рост, с замурованным дымоходом камин. В центре – огромная старинная кровать с высоким бархатным балдахином – ныне выцветшего, но когда-то небесно-синего колера. Стрельчатое, как в старинных замках, окно во всю стену только добавляло романтизма этому жилому пространству. Генриху такая обстановка ужасно нравилась. Он был давним поклонником изысканного, подлинно барочного стиля.
Фон Бравен подошёл к столику с большим круглым венецианским зеркалом с благородной, как седина почтенного старца, едва заметной сеточкой крохотных трещин в серебряной амальгаме. Офицер небрежно откинул крышку небольшой шкатулки чёрного лака, стоящей посредине. Указательным пальцем он равнодушно поворошил горсть золотых и серебряных дамских украшений.
«Сокровища пани Ванды! Что ж, вряд ли они ей теперь потребуются. Надо будет приказать интенданту, чтобы актировал эти цацки как трофей. Казна рейха должна пополняться золотым ломом и ценностями!» – подавляя зевок усталости, рассеянно констатировал он.
Внимание Генриха привлекло слабое свечение, пробивающееся сквозь груду украшений со дна шкатулки. Двумя пальцами он вытащил оттуда за тонкую серебряную цепочку овальный медальон-камею. Резной женский профиль жемчужного оттенка на чёрном обсидиановом фоне подклада неожиданно рассеял полумрак комнаты неярким, но каким-то всепроникающим зеленовато-белым светом.
«Занятно!» – подумал подполковник и, небрежно кинув камею на столик рядом со шкатулкой, тут же забыл о ней.
Едва австриец блаженно вытянулся на белоснежных накрахмаленных простынях, как до его слуха донёсся сдавленный женский крик. Звук доносился откуда-то сверху, чуть ли не с крыши больничного здания.