Дом с мертвыми душами - стр. 27

– Ничего, научим! – бодро ответил парторг и велел следовать за ним в Правление.

Но путь им преградила худая, словно швабра, Розка Матюнина. Она заявила, что умеет печать на машинке. Затем, после неопределенной паузы добавила, что умеет не только печатать, но и при необходимости впечатать кому угодно и когда угодно. Последнее добавлять было излишне. Парторг брезгливо оттопырил нижнюю губу и надменно ответил:

– А печатать, милая девушку, ничего не нужно. К тому же в Правлении сроду не было печатной машинки.

Он внушительно кашлянул и, взяв Светлану под локоток, повел ее в сторону полуразрушенной гостиницы.

Тут под всеобщее недоумение запоздалый протест против коровника заявил Малахаев, крикнув в жирный затылок парторга, что он поэт, и что работа по очистке оного унижает его поэтическое достоинство. Но сельский идеолог не повел ухом, поскольку, как всем показалось, был ошарашен гением чистой красоты Светланы. Малахаев, впервые в жизни не услышав оскорбления в адрес поэзии и поэтического достоинства, в ту же минуту пнул лежащую на земле лопату и потопал в сторону леса, забормотав футуристические рифмы. Глядя на него, Толик пожал плечами, и сказал, что тоже не намерен работать в коровнике, поскольку его гитара может провонять навозом.

– Так оставь ее в столовой! Зачем ты вообще ее взял? – воскликнула Луиза.

– Как зачем? – оскорбился Толик. – А вдруг на меня нападет вдохновение.

– Вдохновение среди навоза нападает только на идиотов, – парировала Луиза.

Толик хотел возразить, но тут Креончик с Шуриком-Австралией заявили, что если никто не собирается работать, то они тоже не козлы отпущения.

После этого все вопросительно уставились на Берестова. Он продолжал молчать, и его молчание истолковали, как вызов всеобщей безответственности. Общественности это не понравилось, и она опять припомнила ему вчерашнюю овцу. При этом мнения разделились: одни настаивали на собаке, другие на овце. После получасового хохота общественность пришла к выводу, что беднягу напугала овца, поскольку собака могла тяпнуть за палец. Неожиданный вывод навел всех на блестящую мысль: скинуться по троячку, купить в соседнем селе барана и заварганить вечерком шашлычок.

А тем временем, когда в Кузоватово решался вопрос с бараном, Ульяновский фирменный поезд подъезжал к Москве. К досаде парторга доехали без происшествий: никто за время пути не напился, не разодрался, и даже не учинил элементарного дебоша, без которого не обходится ни одна пьянка. «А ведь им лакать не запрещали. Что с ними сделалось? – удивлялся идеолог. – Расскажи кому, не поверят».

Петрович впервые в жизни усомнился в необходимости запретов. Запрети им пить, они бы точно напоролись. Русское мужичье все делает вопреки. А тут разрешили, и на тебе – пропал всякий интерес. Это что же получается: нужно все разрешить?

Даже выглядели мужики весьма прилично: ни одной распухшей физиономии, а некоторые даже – в галстуках и благоухали одеколоном. Держались тоже весьма дисциплинировано. Вышли из вагонов и чуть ли ни военным строем проследовали на вокзал. Там журналист потребовал сдать паспорта. Через минуту шестьдесят паспортов легло на дно его сумки. Газетчик был озабочен. Он сказал, что сейчас поедет в Министерство сельского хозяйства, где решится их судьба. После некоторой паузы он предупредил, что нужно быть готовым к тому, что замминистра может несколько человек отсеять по каким-то своим соображениям.