Дом Кёко - стр. 41
Как-то в субботу в начале июля Сэйитиро после трех часов оказался свободен и пришел в общежитие посмотреть тренировки.
Общежитие размещалось в перестроенном здании старого завода. Бывшее рабочее общежитие теперь стало студенческим, а заводская часть – гимнастическим залом. Между жилой частью и залом находились убитого вида совмещенная со столовой кухня, ванная комната с душем и уборная.
Передний двор без единого деревца использовали для разминок. Грубая, видавшая виды барачного типа постройка лучше всего годилась на роль вместилища темперамента отчаянно молодых людей.
Сэйитиро через калитку в старых воротах вошел во двор, где заходящее летнее солнце заливало светом пустую площадку и мох перед помещением с ванной. Остановился перед входом на кухню, заглянул внутрь. Двое дежурных чистили картошку. Очищенные белые клубни в грубых пальцах выглядели обворожительно.
Увидев Сэйитиро, дежурные склонили бритые наголо головы в вежливом приветствии старшему товарищу. Сэйитиро бросил на разделочный стол пакет с говядиной:
– Тут на всех.
На звук, с которым тяжелый пакет ударился о стол, дежурные обернулись, заулыбались, поблагодарили. Сэйитиро подумал, что бокс не сотрет наивность с их свежих, хранивших налет деревни лиц. Он вышел из кухни и со двора, посмотрел на окна второго этажа, позвал:
– Эй, Сюн, ты где?
– О-о! – вместе с откликом, произнесенным грубым, будто едва стряхнувшим остатки дневного сна голосом, в окне появилась фигура полуобнаженного Сюнкити. Узнав Сэйитиро, он сложил руки над головой и издал индейский клич. – Может, зайдешь? До тренировки еще есть время.
Сэйитиро поднялся по жутко скрипящей лестнице и отодвинул дверь в комнату Сюнкити. На циновке в одних трусах похрапывали трое: воинственный клич Сюнкити не пробудил их. Раскинувшиеся, практически обнаженные тела глубоко погрузились в сон и напоминали сверкавшие от пота золотые плоды или что-то подобное.
У Сюнкити от уголка глаза, захватывая бровь, пластырь закрывал рану, полученную во время боя по круговой системе. На его сверкающем, без единой царапины теле от плеча до подмышек отпечатались ячейки циновки, на которой он спал. Следы от них чуть проступали и на круглых щеках.
Тут же валялось несколько годных разве что на макулатуру журналов с рассказами.
– Ты ведь добился того, что мгновение можешь ни о чем не думать.
– Добился. Удачный удар не выйдет, если станешь размышлять.
В характере по-настоящему солнечного Сюнкити не было склонности к ненависти или презрению, презирал он исключительно процесс мышления. Он и не думал, что презирать мышление – это тоже концепция. Мыслить – вот что было врагом.
Действие, эффективный удар составляли суть его мира. Он полагал, что мышление – излишество, нечто вроде крема, густо нанесенного вокруг ядра. Оно – прямая противоположность неприхотливости, простоте, скорости. Если скорости, неприхотливости, простоте, силе присуща красота, то мышление представляет все безобразное. Он не мог вообразить молниеносную, как полет стрелы, мысль. Существует ли озарение, которое наступает быстрее взрыва?
Создание человека мыслящего, которое протекает так же медленно, как растет дерево, для Сюнкити было всего лишь жалким предрассудком. Легко сравнивать бессмертие рукописей с бессмертием деяний. Дело в том, что их ценность сама по себе не рождает бессмертия, ценность впервые возникает тогда, когда бессмертие гарантировано. Но это еще не все. Мыслящие люди не могут и шага ступить без того, чтобы не раздуть значение действий. А те, кто победил в серьезном споре, почему-то упиваются удовлетворением, и в их памяти не всплывают победители, взирающие на окровавленное тело поверженного врага. Двусмысленный характер у того, что зовется мышлением! Чем выше прозрачность, тем чаще оно опускается до негодного бреда случайного свидетеля, а непрозрачная мысль именно благодаря своей непрозрачности способствует действию. С этой точки зрения во время недавних боев блестящий удар, который решил судьбу матча, есть воплощение той самой прозрачности, подобно молнии, блеснувшей в глубокой тьме.