Дочь Клеопатры - стр. 21
– А если бы были?
– Прекрасно, мы живы! Пока. Только потому, что Октавиану не хочется волочить по улицам Рима смрадные трупы. Погоди до конца триумфа, – предупредила я. – Антилла прикончили у подножия статуи Цезаря. Цезарион обезглавлен. Как по-твоему, что будет с нами?
– Цезарь уже сказал. Тебя выдадут замуж.
– Думаешь, это лучше смерти? Выйти за римлянина?
– Наш отец тоже был из римлян.
– Только по крови, а в остальном – настоящий грек. Вспомни, как он одевался, каким богам поклонялся, на каком языке разговаривал…
– Ну, это не на ратном поле.
Повернувшись, я заметила искры, вспыхнувшие в светло-карих глазах Александра.
– Ты не видела его на стадионе, перед состязаниями колесниц. Или перед началом битвы. Отец изъяснялся на одной лишь латыни.
– Не верю.
– К чему мне лгать? Даже в греческой тоге он оставался римлянином.
Я промолчала, и брат покачал головой.
– Ты очень упряма.
– Зато ты чересчур доверчив, – с упреком сказала я.
– А почему бы нет? Все равно нет выбора!
– Хватит! Хватит! – воскликнул маленький Птолемей, зажав руками уши. – Не надо ругаться!
Октавиан продолжал работать, но Юба немедленно поднял на нас глаза.
– Видишь, что натворила? – Брат покосился через плечо. – Агриппа велел нам сидеть тихо.
– Мы вовсе не ругались, – ласково сказала я Птолемею, откинувшемуся на подушку.
И только теперь заметила красные пятна на побледневшей коже братика. Я прикоснулась тыльной стороной ладони к его щеке.
– У него жар.
Александр пересек каюту и пощупал лоб малыша.
– Может, ему отдохнуть?
И хотя следующие несколько дней Птолемей только и делал, что спал, нездоровый румянец так и не сошел с его щек. Мы с Александром пытались развлечь его тихими играми, но вскоре братик ослабел даже для этого.
– С ним что-то странное, – решила я. – Дело неладно.
– Обыкновенная лихорадка, – отмахнулся Александр. – Однажды он подхватил такую же в Фивах. Побольше питья и отдыха, все как рукой снимет.
Мы принесли малышу свежих фруктов и соков. Ожидая его выздоровления, я рисовала нашу таламегу, а Александр углубился в свитки, которые мама лично выбрала для корабельной библиотеки. Мне было слишком больно даже смотреть на них, и всякий раз, когда брат возвращался в каюту с новыми папирусами, я отворачивалась к стене, лишь бы ненароком не вдохнуть источаемый ими слабый запах жасмина.
На пятое утро плавания Александр тихо спросил, опустив драгоценный свиток на колени:
– Кого тебе не хватает больше всех?
Я посмотрела на Птолемея, крепко ли он заснул, и призналась:
– Хармион. И, само собой, мамы.
Брат кивнул.
– А тебе?
– Петубаста, – ответил он, и я заметила, как на его глаза навернулись слезы при мысли о юном служителе Птаха, нашем египетском наставнике из Мусейона. – И отца, конечно. Видела александрийские статуи, которые плывут с нами в Рим? Октавиан собрал их в библиотеке, а Юба каждую помечает надписью для продажи. Там есть и Петубаст.
– Что может Юба знать об искусстве Египта? – усмехнулась я.
– Ну, он писатель. – Трудно сказать, откуда мой брат набрался подобных сведений, но голос его звучал убедительно. – Юба создал уже три труда по истории.
– К восемнадцати годам? – вырвалось у меня.
– К девятнадцати.
– Значит, он писатель и соглядатай.
Я презирала нумидийца, забывшего предков ради сближения с Октавианом. Однако в тот день, не зная, что бы еще такого нарисовать, решила перебороть неприязнь и – вопреки своему намерению не приближаться к маминой библиотеке – все же взглянуть на сокровища, собранные там.