Дневник - стр. 38

… А в десять лет ее перевели в православие (раньше она была лютеранкой, кажется!). И в это время ее перевезли в Ясную Поляну, к «самому дедушке» Толстому. И первое, что ее привело на мысль, что она совершенно одинока, это слова жены Льва Николаевича[170]: «Она чужая!» Далее мне известно очень мало. Знаю только, что она окончила высшие курсы и получила звание городского техника (после войны, вероятно, Е.А. будет сдавать государственный экзамен на инженера-архитектора-строителя). Потом познакомилась с каким-то старым поручиком и однажды появилась на его квартире, просто и наивно ему заявив, что ей очень нравится у него, она убежала из дому и останется жить здесь. Вскоре вышла за него замуж, а теперь оставила его одного. Не берет от него денег и поступила старшей сестрой в один из лазаретов Союза Городов[171]. Остальное покрыто мраком неизвестности. Она довольно недурна, образованна, умна, горячая последовательница Льва Николаевича и распространительница его идей, которых сама свято придерживается, помогая и деньгами и советом нуждающимся. А сама вечно неопределенная, порывистая, с добрым, симпатичным лицом и неимоверно грустными глазами. Глубокий философ и пессимист, она сразу определяет характер человека, словно видя его мысли и желания. А на удивленные вопросы, откуда она это знает, Евгения Алексеевна лишь печально, странно улыбнется и быстро нервно проговорит: «Жизнь! жизнь! чему она не научит?..» Мне же сказала, что я взрослый ребенок (да, да!), многое вижу, многое понимаю, может быть, и не совсем, но стараюсь глубже вникнуть в смысл и разобраться в дальнейшем. Сначала опрометчиво, сломя голову, что говорить, бросаюсь в жизнь, ловлю блестки удовольствия и радости, но потом останавливаюсь, глубоко вдумываюсь и разбираюсь во всем, анализирую почти все – и, не найдя того, чего бы хотела, снова прячусь в свою раковину и выжидаю «моей настоящей жизни»!!

29 [августа], понедельник

Такой ясный, светлый, хороший день! Очень, очень тепло, хотя есть сильный ветер. Моя легкая, шелковая юбка все время приподнималась во время утренней прогулки; прямо ужасно. К обеду снова пришла Евгения Алексеевна. К ней очень идет костюм общинной сестры: она кажется старше, серьезнее, строже. С мамой она уехала кататься на острова; я осталась. Не хотелось что-то! И сидела совершенно одна; брат занимался в кабинете с учителем, прислуги вели себя очень тихо, а я думала, читала, грустила… Мне не было скучно, нет, но неимоверная, тяжелая тоска овладела мною. Я читала «Atala» Chateaubriand’a[172], но едва понимала смысл, а сама грустила непонятной и волнующе-гадкой грустью. Хотелось пройтись, но одной нельзя. Запрещают, что поделаешь! Потом начала писать реферат (Елена Владимировна нас забросала работой на лето, но, конечно, никто ее исполнять не думал!), бросила, протелефонировала Жене. Новостей немного, да и не очень интересные. Вечером думала, что в кинематограф пойдем, нет. Снова заехала Е.А. – мы с ней возились, шалили, смеялись, но… в душе было грустно и непонятно. Самое гадкое в моей жизни то, что я не понимаю себя и не отдаю ясного отчета в своих мыслях. Вечный хаос, вечное движение! А писем все нет и нет!

31 августа, среда

Лето улыбнулось, бросило горсть блесток радости и печали, ошеломило новым и… умчалось! Завтра уже начнется моя двойная жизнь. Одна (актерская) в школе и с барышнями, другая (почти что актерская, даже совсем) дома и в обществе. А летом я живу только второй. Она более легка и не так противоречит моим понятьям, как первая… О, та – полный контраст моей натуре! И притом безумно трудная. Движенье – думай, слово – думай; мнение – хитрость, умноженная на дипломатическую рассудительность. В школе я слыву умной, приличной, миленькой девочкой, с ясными, спокойными взглядами и comme il faut’ными воззрениями. В обществе – холодна, ровна, ласково-нежная, то вызывающе дразнящая, то молчаливая и надменная! А сама собой бываю не очень часто.