Девочка плачет… - стр. 26
– Батарея, наверное… отопление?
– А вот и не батарея! – Толик засмеялся довольно. – Батарея у тебя вдоль перегородки. Чтобы не на наружной стене, значит, а то тепло зря будет уходить. А это – смотри! – он отодвинул засов и распахнул толстые, утепленные ватой и обшитые дерматином, дверцы. За ними оказался встроенный в толщу стены небольшой шкаф.
– Холодильник! Сюда продукты кладешь – и все холодное! Лучше, чем ЗИЛ. Ну устраивайся и приходи на станцию, познакомим тебя с рабочим местом.
И Ванька начал работать. Зима настала быстро, к концу октября уже все вокруг покрылось снежными сугробами. Под домом, вокруг свай, снег выдувало, он скапливался в длинную насыпь, которая скоро доросла до середины окон, заслонила свет. Но света и без того становилось все меньше, и наконец день съежился до получасовых зыбких сумерек.
Остальное время было темно, но не мрачно: пышный снежный покров поблескивал в свете фонарей, окружающих станцию; а в особенно морозную погоду, когда появлялась низкая луна, или зелеными волнами разливалось по небу северное сияние, снег сверкал колючими искрами.
Внутри их длинного дома – бревенчатого, обшитого снаружи тесом – ярко горело электричество, стены покрывали буйно растущие зеленые вьюны. Жены метеорологов старались, озеленяли как могли. Коллектив был небольшой, дружный. После работы собирались в большой общей кухне, запекали в печке рыбину, ужинали вместе, пели под гитару, придумывали «Огонек» к Новому Году.
Работы было много. Ванька освоил приборы, научился управляться с телеграфом, радиопередатчиком. Основной его заботой были зонды. Ему нравилось выходить ранним утром на площадку, готовить зонд. Снег хрустел под унтами, разбавлял белизной непроглядную тьму неба и морозный воздух казался густо-синим.
Раз в неделю, по субботам, в Ленинградском Институте Арктики устраивали радиосеанс связи для семей полярников. Анька исправно, каждую субботу, приходила в Институт на сеанс. Она быстро, бодрым голосом прочитывала заготовленный текст – о родителях, о своих делах в аспирантуре, перечисляла имена знакомых, передающих ему привет. Потом вздыхала: «Остальное в письме».
Письма тоже приходили часто: рейс самолета, если погода летная, бывал раз в неделю. В письмах Анька подробно рассказывала, куда и с кем ходила, что видела в театре, но больше всего – о кооперативе, о том, как она ищет туда лазейку. Иван опять удивлялся, что Анька оказалась такой пробивной.
Вечерами, лежа на узкой панцирной кровати, он прислушивался к завыванию метели внизу, между сваями. В эти минуты становилось одиноко, тоскливо. Хотелось почувствовать под рукой хрупкие Анькины косточки, доверчиво прижимающиеся к нему, как будто ищущие защиты под его бугристыми бицепсами. Он вспоминал, как школьница Анька лежала на больничной койке, вся опутанная трубками, проткнутая иглами, и гнал от себя мысль о ее приезде. Ему было страшно думать, что Анька – худая, маленькая – окажется здесь, на крайнем севере: будет питаться консервами и сушеной, размоченной перед приготовлением, картошкой, будет носить на своих худеньких плечиках тяжелый овчинный тулуп и выходить на улицу, держа перед лицом «телевизор» – кусок закругленного с двух сторон плексигласа с приделанной к нему палкой-рукояткой. «Телевизором» здесь защищались от ветра, хлещущего в лицо колкой снежной крошкой.