Детство - стр. 10
– Знаешь, внук, вранья в чистом виде нет, а есть желание людей верить. Ты понимаешь?
Я отрицательно замотал головой.
– Ладно, давай по-простому, – продолжила бабушка, – мама тебе говорит что ты самый умный, красивый и сильный, так?
Я кивнул.
– Но это для неё, для остальных ты, возможно, хлюпик, дурак и урод. Выходит, что мама врёт?
Я остолбенело молчал.
– Ни капли не врёт, – продолжала бабушка, – она говорит тебе то, что ты хочешь слышать, не более. А вот тут от тебя, внук, зависит, кто ты, так что на вранье основано всё.
– И чего делать? – выдавил я из себя.
– Да, ничего. – улыбнулась бабушка, – Просто никому и ни во что не верь, потому что, если ты поверил, ты по сути уже раб. Ты же не хочешь быть рабом? Только единственный, кому никогда не нужно врать – это себе, внук.
Тем временем дедушка, проводив гостей и войдя в комнату, словно слышав наш разговор, продолжил,
– А теперь, внук, пошли в клуб, там кино привезли, и там я добавлю ещё кое-что…
Мысль о кино на время вытеснила все остальные. Собравшись за пять минут, я уже стоял у калитки вместе с Юриком, который уже вернулся с соседней деревни от своих друзей. О, сельский клуб, киносеанс, это было вожделенное место всех пацанов; сколько разбитых носов и покалеченных судеб. Пять копеек дневной детский, десять вечерний, мы шли на вечерний, в фойе клуба стоял старый, кривой, местами засаленный и порваный бильярдный стол, где березовыми киями, нещадно выпачканными мелом, молодёжь, и не только, играли «партии века»…
– Здрав, Ван Саныч. – послышалось со всех сторон как только мы вошли. Парторг, он же по совместительству глава образованной ветеранской организации, рыхлый и круглый, как колобок, с засаленной орденской планкой, на не менее засаленом пиджаке, суетливо забегал возле нас, пытаясь что-то сказать, но дедушка отмахнулся от него брезгливым жестом руки, на что тот среагировал мгновенно, то есть исчез.
– Здорово, Саныч, – к деду подошли ещё два таких же мужика.
– Своих привёл? Молодца, мы тоже, – проговорил один из двоих.
Все трое хоть и отличались друг от друга, но единило их одно – спокойная уверенность в себе и даже чувство превосходства, что ли. Выйдя на крыльцо, один уверенно вынул из кармана бутылку красного и стакан.
– Давай, Саныч, редко видимся, хоть и живём рядом. – сказал он, наливая вино в стакан. – Как знал, что тебя увижу. Давай за наших, за Сиваш…
Дедушка молча выпил, а я запомнил незнакомое слово и решил при случае узнать.
Лишь потом, спустя много лет, я стал понимать, что эти трое со всей ветеранской «шелупони» были настоящими. Они не рвали глотки с трибун, никуда и никого не призывали. Они знали цену этим призывам и лозунгам. Это их лица перекашивало, когда по радио или по телевизору с одной программой (да, друзья с одной, второй канал – это был удел крупных городов) слышались бравурные песни о войне, исполняемые еврейскими мальчиками. Они не смотрели фильмы про «мы победим», они просто на майские собирались у моего деда и молча пили. И мы, дети, не решались подойти к ним, чтобы не нарушить то хрупкое и святое, под названием «Память». Они все ушли рано, но и сейчас мне хочется сказать спасибо, просто спасибо за всё…
Киносеанс был вполне сносным, увлёкшись «Неуловимыми», мы с братом не замечали, что двери зала то открывались, то закрывались, и по залу то там, то тут, вспыхивал оживленный шёпот. Причина была проста – киномеханик один, сёл много, и на «кино» к нам приехала делегация местного «бомонда» с соседней деревни, что не понравилось нашим. И поэтому, когда мы выходили из зала в фойе, берёзовых киёв не было, а на улице была вторая серия боевика под названием «Наших бьют». Разгорячённые самогоном две толпы месили друг друга с каким-то животным азартом. Про «лежачих не бьют» тут никто не вспоминал; если кто и отползал в сторону из приезжих, то тех добивали местные «дульсинеи», визжа от восторга.