Дети войны - стр. 3
В ту ночь он тоже рассказывал про звездное небо, и мне запомнилось, как долго и замечательно мы не спали, перешептывались. Но почему 22 июня 1941 года я проснулся первым – не знаю.
– Юрка! – вдруг слышу окрик. – Георгий!
И я вынырнул из-под одеяла: ясное утро, солнце вовсю на город косыми лучами, а с короткой лестницы или с табуретки заглядывает на крышу Николай Моторнов.
– Чего тебе? – спрашиваю.
– Юрку разбуди, – велел Николай, но Долгорукий уже и сам вскинул навстречу голову. – Вставай, Юра, война началась, с Германией.
Юра быстро поднялся и безо всякой лестницы спрыгнул с крыши на землю. Я бросил ему в руки нашу постель, а потом и сам прыгнул – это было давно отработано.
Время раннее, но взрослые уже не спали. Соседи Головачёвы и дедушка с дядей Петей Кобяковым стояли возле выставленного на подоконник репродуктора-тарелки. Вскоре вновь объявили о начале войны с гитлеровской Германией. Я вовсе не мог представить, что ожидает нас всех, но то, что война – это не первомайская демонстрация и что война уже началась, я понял, и запомнил на всю жизнь и голоса, и лица окружавших репродуктор…
В первую же неделю мужиков начали отправлять на фронт. Вскоре в половине одноэтажного небольшого дома, в котором жили и мы, устроили проводы. Шофер Миша Головачёв и его родственники-мужчины разом уходили на фронт. Сидели, ели, пили, разговаривали, прощались со своими женами, утешали их и сами плакали.
Любопытные дети вертелись под окнами – еще бы, на фронт!
Все Головачёвы погибли уже в 1941 году.
А мы, дошкольники, бегали в городской сад – оттуда ежедневно отправляли горожан на фронт – и в саду мы сновали восторженно. Но вскоре в городе появились военные госпитали, а у соседей – первые «похоронки». И тогда еще мы храбрились: играли в разведчиков, учились отдавать честь, прыгать, бегать, тянули себя за уши, чтобы скорее подрасти – для фронта. Тяжесть навалилась на наши детские плечи, когда всех нас настиг голод.
Вот тогда-то и началась бесконечная вой на: всюду смерть и голод – уже на втором году войны мы превратились в живые тени. И только некоторые, приспособленцы, были сыты и обеспечены: они заняли в городе все продовольственные базы и магазины. Когда же мы спрашивали их детей, почему же их отцы не на войне, отвечали они однообразно: а наши папы не умеют воевать. И мы гордились: а вот наши – воевать умеют.
Беженцы
Все четыре военных года и мы, дети, занимались поисками хлеба. Бегали и на базар – так называли в городе рынок. Перед входом в ряды до войны начали что-то строить, вырыли котлован – на этом строительство было остановлено. И вот однажды мы увидели, что из котлована струится дымок – и это в летнюю пору. Заглянули вниз: женщина с ребенком на руках и двое мальчиков нашего возраста. Над костерком они что-то жарили или палили. Вид жалкий – погибающие люди.
– Что вы делаете? – спросил кто-то из нас.
Женщина подняла лицо – боль и страдание, а не взгляд:
– Живем здесь, некуда нам деться.
– А что жарите?
– Кошку… Воровать не умеем, а жить надо… Из Белоруссии мы… беженцы.
И в наших голодных желудках и в источенных голодом головах что-то повернулось: «Мы-то хоть по триста граммов хлеба получаем, а у них ничего… Почему так? Зачем?!»
Кино
Во время войны кино обрело особую значимость. Хотелось хоть как-то отвлечься; по деньгам – доступно; косяком пошли фильмы на тему войны – живые события; но главное – киножурналы «Боевой киносборник», где можно было увидеть действительных солдат, действительный бой, действительного немца, ведь понятия военной цензуры для нас не существовало; из дома в дом ходили слухи: узнала своего сына, увидела мужа живого… И всякий раз переполненный кинозал замирал, когда начинался очередной киносборник.