Дети войны - стр. 2

Конечно же, думаю я теперь, хозяева или видели покражу, или обнаружили пропажу позднее, но не придали этому значения – невелика утрата. Но я-то нес домой сокровище, представляя, как поставлю поросенка на самое видное место, чтобы смотреть на него и радоваться.

Но мама спросила: «Где взял?» И я тотчас соврал: «Взял у Юша поиграть». «Поиграй и отнеси», – последовал приговор…

И начались мои кратковременные мытарства: сначала я попросту носил поросенка в руке и в кармане – не расставался; затем начал прятать, чтобы скрыть, сказав, что отдал. Несколько дней спустя я решил как-то видоизменить поросенка, чтобы его никто не узнавал, понятно, кроме меня… А кончилось тем, что я начал мыть его – и поросенок развалился. И затем где-то на задворках я закопал украденную и изуродованную игрушку – к тому времени я уже разлюбил своего кумира.

С какой же длинной цепью поступков оказалась мелкая детская зависть!

И вот с этого начиналась сознательная жизнь! Тогда, уже через неделю, я забыл эту историю, однако затем добрые полвека поступок смущал меня и точил мою совесть: не завидуй, не зарься, не воруй – впрок не пойдет.

Родился я и жил до десяти лет в городе без церквей. Родители и родня – атеисты, жесткие, непримиримые. Казалось, и весь город жил без Бога. Лишь соседка по дому, Моторнова, вдова с тремя сыновьями, была верующей. Но уже дети ее не признавали Бога. Поначалу я водился с младшим из братьев. В их доме и состоялась моя первая «встреча с Богом». Дошкольником, лет пяти-шести, однажды пришел я к приятелю в гости – посмотреть картинки; ни матери, ни братьев в доме не было. В комнатах держался устоявшийся, не проходящий запах – теперь-то я знаю! – запах лампадного масла и ладана… Пасмурная осень. Сумрачно. В углу перед иконами, казалось, ярко горела лампадка. Приятель снимал с этажерки книги, тяжелые, энциклопедические, и мы, устроившись на полу, смотрели картинки – единственное, чем можно было заняться. Никаких игр ни у него, ни у меня не было.

И вот в какой-то момент я поднял взгляд на иконы – и напрягся. Произошло что-то и до сих пор непонятное мне: иконы темные, разглядеть их подробно – никак, но на меня кто-то смотрел. И охватил страх до боли во лбу. Вскоре мне уже трудно было дышать, во рту пересохло. Через всю жизнь не пронести подробные ощущения, но и теперь я чувствую тот неземной страх перед иконами: укор, выговор – зачем я пришел и глазею на них? Бремя необъяснимого, животного страха, бремя стыда – осознание отчужденности и смятения – вот что и до сего дня живет во мне при воспоминании давних событий. Тогда появилось желание поскорее уйти, скрыться с глаз долой, но и уйти почему-то не мог. И я заплакал…

Я хорошо запомнил начало войны 1941–1945 годов. Помню даже, когда из черной тарелки репродуктора Молотов известил о начале немецкой агрессии…

Тогда я уже тенью следовал за Юрой Моторновым, за моим учителем и генералом. Бывал с ним и в школьных классах, и в техникуме, откуда меня чаще всего выдворяли. Но Юра, напротив, любил и привечал меня, таскал с собой всюду – и на рыбалку… Так вот, в летнее время, когда в Казахстане тепло и сухо, а небо такое черное, с такими ярыми близкими звездами, мы, подростки, любили спать на плоских глиняных крышах домов: двое младших Моторновых, мой дядя и двоюродные братья – и с ними непременно я. А если уж точнее, я с Юрой, с моим Долгоруким. Мы и ложились на крыше рядом, под одно одеяло, и он оберегал меня, потому что, сонный, я мог подняться по нужде и свалиться с крыши. А еще мне было таинственно с ним, радостно: среди всеобщей отторженности в нем таилась частичка любви. Мой наставник знал все звезды на небе и рассказывал про них, как про необитаемые острова в океане. Рассказывал он мне и русскую историю. Мы даже и именовали друг друга исторически: я его – Долгоруким, он меня – Радонежским. Но это хранилось в тайне.