Дети декабря - стр. 22
– Межуев! Тебе сюда!
На лоснящемся боку автобуса – красная надпись «El diablo». Люди внутри и правда чем-то смахивают на бесенят, ругаются, суетятся, будят друг в друге страсти. Из динамиков по салону разносится голос Макаревича: «Ты помнишь, как всё начиналось, всё было впервые и вновь…»
– Валера, – сидящий рядом бритоголовый парень с голубоватым шрамом на правом виске протягивает мокрую бугристую ладонь. – Вместе, значится, за Русь будем!
– Да, конечно.
– Американцы, сволочи, что творят!..
И Валера, точно картёжник-энтузиаст, принимается раскладывать пасьянс мировой геополитики. А я уже жалею, что выбрал это место в автобусе. Хотя, когда Валера, перейдя к автобиографии, говорит не о политике, то изъясняется просто, топорно даже; он напоминает трудного подростка, пересказывающего как всегда не выученный урок, обрывки которого услышал в курилке.
Родился на проспекте Победы. Рос без отца. После школы бултыхался в профтехучилище, мыкался по конторам. Сейчас у Арсена, в автосервисе. Арсен татарин, но в поряде мужик. Только жена его на передок слабая, а своя – нет. И откуда спиногрызы нарисовались?
Он сообщает это примитивным, уличным языком, но, переключаясь на Януковича, Евромайдан или Путина, превращается в журналиста газеты «Русичи».
– Слыхал, что Тягнибок[3] сказал? Русских через одного вешать!
– Сказал, да?
– Я тебе отвечаю! – Валера, ему бы в сериалах на НТВ сниматься, трясёт кулаком. Пальцы у него в крестах и звёздах. Видимо, какую-то часть своей биографии он всё-таки опустил. – А Янык[4] молчит! Путин бы майдаунов за пять минут разогнал!
Когда автобус трогается, Валера достаёт бутылку «Хлебного дара»[5] и, залившись, мгновенно засыпает.
Мне же не спится. По телевизору, подвешенному под крышей, идут боевики – мир спасает то Брюс Уиллис, то Арнольд Шварценеггер, – а мы, так нам сказали, едем спасать Украину.
На въезде в Симферополь – там, где стынет заколоченный ресторан «Крым», – начинается снегопад, и грязно-белая крупа прилепляется к стеклу.
В болезненно-тоскливом ожидании я наконец засыпаю.
Первый раз просыпаюсь, когда нас тормозит ДПС. С милиционером в салатовой куртке беседует Вениамин Степанович.
Второй раз – уже в Киеве. Автобус паркуется на заасфальтированной площадке, окружённой голыми деревьями.
Вспоминаю май в Киеве. По каштановой улице Цитадельной я шёл к Лавре. Спустившись по брусчатке, напившись воды в источнике Святого Антония, выходил на Днепровскую набережную, к памятнику основателям Киева, возле которого на раскрашенном дереве приезжающие молодожёны крепили замочки.
Сейчас Киев другой: обнажённый, выбеленный, подставленный под скупые декабрьские лучи. Снега мало: он лежит грязными кляксами на разопревшей земле вперемешку с влажным мусором.
Расстраиваюсь, потому что, выезжая из Севастополя, хотел снега, настоящего, пышного. Такого, какой видел в Крыму разве что в феврале на Ай-Петри. Мы ездили туда с приятелями кататься на сноубордах и жарить куриное филе, замаринованное, по немецкому рецепту, в киви и кетчупе.
– Бригадиры, где бригадиры? – мечется по площадке Вениамин Степанович.
– Здесь, Степаныч!
– Рябов?
– Ага.
– Синицын?
– Да здесь я.
– Волошко?
– Вот он.
– Ты почему не повязал ленточку? А ну повяжи!
Вениамин Степанович напоминает мою классную руководительницу в День пионерии 19 мая. Раздав флаги и транспаранты, нас выстраивали на улице Ленина, и мы шли нестройным маршем, а после разбредались по городу, отстаивая у ларьков, всё по Цою, в шумных очередях за пивом, спрашивая охлаждённое, хотя знали, что «холодильники не справляются».