Даурия - стр. 93
Но сваты раскусили уже Епифана. Анна Васильевна незаметно подмигнула Платону, и на столе появились две бутылки китайской запеканки. Поставил их Платон с веселой прибауткой:
– Сухая ложка рот дерет, трезвому разговор на ум не идет… Давайте, дорогие хозяин с хозяюшкой, выпьем, а потом и потолкуем.
После выпивки Епифан стал покладистее. Когда опорожнили две бутылки и на столе появилась третья, извлеченная из карманов все той же борчатки Платона, он, к ужасу Дашутки, положил на плечо Анны Васильевны руку и сказал:
– Ежели Сергей Ильич ко мне с открытой душой, тогда я не против. Давайте, значит, скажем прямо, что мы с Аграфеной согласны. Только не наше тут последнее слово. Что Дашутка думает, того мы не ведаем. Давайте ее спросим… Ну-ка, Аграфена, зови сюда дочь.
При этих его словах Дашутка опрометью бросилась из коридора в сени, из сеней на крыльцо. Была она в одной кофточке, и ей стало холодно. Не помня себя, добежала она до зимовья, где держали в холодное время ягнят и кур. В зимовье было темно и угарно, но она решила не возвращаться домой, пока сваты не уедут. Присев на корточки в запечье, поймала она сизого курчавого ягненка и принялась ласково гладить его, мучительно размышляя, что теперь делать, куда деваться. Ягненок тыкался точеной мордочкой ей в колени, выгибал глянцевитую спинку. И, любуясь им, Дашутка горько улыбалась и с тревогой поглядывала в маленькое окошко. Ей было видно, как затерянная в беспредельной дали гасла над потемневшими сопками полоска неяркой зари. Невольно сравнивала она себя с этой зарей, погибавшей в полоне зимних туч, и ей сделалось страшно. Необычайно отчетливо поняла она весь ужас своего положения. И тогда показалось ей, что нет у нее выхода. С этим чувством обреченности и пошла она домой, когда уезжали сваты.
На кухне горела висячая лампа, жарко топилась плита. Отец сидел за столом. Закинув одну руку за спинку скамьи, другой он крутил перед собой пустую бутылку, с явным сожалением разглядывая ее на свет. Дашутка робко переступила порог, чувствуя, как чугунной тяжестью налились ее ноги. Она думала, что отец сразу примется ее бить, но он посмотрел на нее осоловелыми глазами и спокойно спросил:
– Ты это где шаталась, голубушка?
– Ягнят убирала, – соврала она и покраснела.
– Ты эти фокусы брось… Убежала, а нам с матерью краснеть за тебя пришлось.
Дашутка присела на кровать и, набираясь решимости, уставилась глазами в пол, потом тихо, но твердо вымолвила:
– Не пойду я за Алешку. Не с богатством жить, а с человеком.
– А он, что же, не человек? Ты брось нос в сторону воротить… К ней первый жених по всей станице сватов шлет, а она брыкается, дура…
– Руки на себя наложу, а за Алешкой не буду!
– Врешь, заставлю пойти! – закричал Епифан и грохнул бутылкой по столу. Бутылка разлетелась вдребезги. Только горлышко, сверкая острыми краями, осталось в его руке. Из порезанного мизинца закапала на столешницу кровь. Не чувствуя боли, Епифан продолжал: – Ты моя дочь и жить тебе, как я хочу. Я тебе плохого не желаю. А дурь я живо из тебя выбью. Ты мне не перечь.
– Ну и убивай, загоняй в гроб… – со слезами на глазах ответила Дашутка, и у нее так жалко дрогнули и скривились губы, что Аграфена не вытерпела и напустилась на Епифана:
– Изверг!.. Аспид!.. Креста у тебя на вороте нет… Да Бог с ним и с богатством, ежели ей жених не по душе. Не дам я тебе родное детище губить, не дам!