Даурия - стр. 39

Веселое забайкальское лето щедро раскидывало в падях все новые и новые цветы – желтый мак и бело-розовые марьины коренья, фиолетовый пахучий бадьян и желтые чашечки лютиков. Глядели парни на это праздничное великолепие земли, и сильно тянуло их в поселок, на игрища, к девкам.

В семи верстах от поселка бьют из сопки незамерзающие ключи. Курчавый моховник, устилая болотную зыбкую землю, купает в студеной воде свои бледные листья. В тенистых чащах целый день беззаботно снуют и посвистывают полосатые бурундуки, в лохматых гнездах на старых лиственницах кричат сизоклювые воронята, голубые и белые бабочки, сверкая, как самоцветы, садятся на влажный моховник. Тишиной и прохладой встречают ключи человека.

Неподалеку от ключей, на пологом пригорке прикорнули в полыни зимовья. За зимовьями, в березовом мелколесье разлогов – пашни. А далее к северу непроходимо легла без конца и без края тайга. Голубеют затянутые текучим маревом россыпи горных хребтов.

Зимовья никогда не пустуют. Летом их коричневые от дыма и копоти стены утыкают пахучими травами и алой сараной косари. Зимой в них безвыездно живут со скотом работники поселковых богачей. К ним на огонек заезжают дровосеки и охотники, гоняющиеся по таежным увалам за быстроногими косулями.

Надолго приехали Улыбины на заимку. Роман и Ганька пахали под пары старинную каторжанскую залежь, заросшую лиловым кипреем, густо испятнанную насыпями тарбаганьих нор.

Северьян работал в лесу. За кочкастым обширным ягодником голубицы рубил он осиновые бревна для телятника. По вечерам, с лицом, припухшим от укусов мошкары, возвращался, усталый и довольный, на заимку, принося в берестяном чумашке белые в рыжих крапинках грибы. Круто посоливши, жарили их Роман и Ганька на ярких углях огнища и лакомились ими вместо мяса.

Народу набралось в зимовья порядком. Жили скученно, грязновато, но весело. В сумерках с яростным треском пылал в кострах звонкий и легкий сушняк. На треногих таганах висели прокопченные котлы, похожие на черные казачьи папахи. Ужинали тут же, под синим пологом неба. После ужина собирались в кружки и вели нескончаемые разговоры. В один из таких вечеров приехал на заимку Никула Лопатин.

– Здорово бывали, – поприветствовал он собравшихся у огнищ, снимая с лысеющей головы войлочную шапку-монголку. – Кто на постой пустит?

– Да хоть к нам пристраивайся, потеснимся как-нибудь, – отозвался Мирсанов, опуская в бурлящий котел галушки.

– Я, паря, ненадолго. Всего дела-то у меня дня на три, – продолжал Никула.

– Ты разве не пахать приехал?

– Где уж мне! Оно бы и надо хоть с восьмуху под пары заготовить, да на одной кобыле не шибко распашешься… Подрядился вот шаманскому приискателю Семиколенке жердей нарубить.

– Что ж, дело хорошее. Глядишь, красненькую и заработаешь.

– Это-то правда, – согласился Никула и посмеялся над собой: – Обернусь из куля в рогожку.

– Пристраивайся с нами чайку попить.

Никула взял из телеги кожаный в желтых заплатах мешок с харчем и подошел к костру. Северьян подвинулся, освобождая ему место рядом с собой. Скрестив под собой кривые ноги, Никула сел. Северьян протянул ему аляповато расписанную диковинными цветами деревянную чашку.

– Угощайся.

– Спасибо, паря, – принимая чашку, сказал Никула и, помедлив, спросил: – На охоту-то ходите?