Далекий след императора - стр. 29
Муженек сник:
– Да… пять десятин. Да-а, – он вздохнул, – ну, ниче, обойдемсь. Налей – ка мне бражечки. Да похолоднее. Жара стоить, – и посмотрел в окно, – когда только кончится!
Баба быстро нырнула в погребок. Нацедила ему кружку браги. На закус отрезала кусок мяса от копченого свиного бока. Ради такой вести ей было ничего не жаль. Поставив все на стол, она, набросив платок на голову, нырнула в дверь.
– Пошла свистеть, – бросил он ей вслед, наливая в кубок брагу.
Понюхав свинину, жахнул первый кубок. Выдохнув и обтерев усы, принялся за закуску. Набив рот, заговорил сам с собой:
– А че… землицу-то жалко… Да все одно… еще прикуплю. Деньжата – то есть, а осенью еще прибавится.
Весть эта, пущенная матерью Прокла, молнией пронеслась по селу. Бабы побросали огороды, мужики разные поделки, стали обсуждать ожидаемую весть.
– Сколько же ен отвалил? – спрашивали одни.
– Деньгой аль землицей? – думали другие.
А бабы:
– Вот, гордячка, и живи с сопливым. Я свою ни за каки деньги не отдала бы ему.
– Да брось, – лузгая семечки, встревает соседка, – еще б и хвастала!
– Ето ты хвастала! – начинал подниматься скандал….
Так каждый день. Все перессорились, вновь подружились. Не обошлось и без драки. Одним словом, жизнь в селе забила ключом.
Вот и день венчания. С раннего утра старушки подмели и убрали у церкви лишнюю траву. Пацаны, как галки, облепляли ближние деревья. А в Федоровой избе бабы да девки собирают невесту. Она холодна и безразлична, точно все это ее не касается. Бабы меж собой незаметно толкуют:
– Ниче, поживется, слюбится. Бить-то не будет…. Чем плох мужик?
Марфа вроде и не слышит. Потом вдруг заговорила, повернувшись к вошедшей матери:
– Скажи-ка Петрухе, младший брат пущай Стрелку мою оседлат да едет на ней.
– Чегой-то так? – спросила мать, испытующе глядя на дочь. – Уж не задумала ли че?
Дочь только усмехнулась, сказав:
– Она одна у меня верная подруга. Если ее не будет, на свадьбу не пойду.
Мать только зыркнула, зная ее характер, и вышла искать Петруху.
И вот долгожданное:
– Идуть! Идуть!
Впереди сваты-соседи. Важные, ни на кого не глядят. Как же, самому старосте угождают. А кто на селе царь и бог? Боярин? Неточки! Он, староста. Боярин-то бывает раз в году. Да и то не всегда. А селянин чуть что, к кому? К нему, родному, к старосте. А тот – как посмотрит. Угождал ему по жизни, поможет. Был дерзок, себе на уме, ох, уж и поиздевается. Вот и обойди такого. До города далеко…. За ними идет сам староста. Всем видом старается показать свое положение. Несмотря на жару на нем становый кафтан с широкими рукавами. Из-под него виднеется белоснежная кошуля, одеваемая им только на Рождество и Пасху. Широкие портки заправлены в сапоги. Они обильно смазаны дегтем, запах от которых разносится на версту. Но главное, чем гордится староста, – золотая цепь с головой дикобраза, которая венчала его грудь. За ним телепается жинка. Высохшая, как доска. Не то хвора, не то кость такая. Она тоже постаралась одеться. Уж если мужики на нее не смотрят, как на бабу, пусть посмотрят на наряд. На голове – цветастый турецкий платок. А платье – не частина какая, а аксалит с голубым отливом. На шее – монисто, на руках – браслеты. Далее Федор с Ульяной. Одеждой и драгоценностями не блещут. Да что им, дочка-то не таких драгоценностей стоит. Жаль, судьба не улыбнулась. Они тащатся сзади. Кто-то ехидничает: