Цирк - стр. 29
Бабушка вернулась от соседки ровно в два и отдернула занавеску в дверном проеме. Свет хлынул в комнату, Оля дернулась, просыпаясь, дрыгнула ногой, рукой, перевернулась на другой бок и захлестнула себя волной одеяла. Белая простыня изнутри этого укрытия виделась серовато-черной, дорожка дневного света окрашивала самый край простыни в золотой цвет. От этого золота хотелось сбежать в глубину кровати, сделать подкоп в простыне, укрыться и проспать до вечера, ведь школы нет, совсем никакой школы! Но бабушка не даст. Поднимет сейчас, за ужином и после будет: «Принеси то и подай это», а потом заставит держать нескончаемые нитки, пока она сматывает их в клубки. Оля приподняла край одеяла так, чтобы увидеть окно. Там сквозь полупрозрачный тюль светило зимнее солнце – яркий прожектор сверкал на выбеленном холодом небе, высился над голубыми сугробами, которые подобрались вплотную к окнам.
Оля перевернулась на другой бок. Арина Петровна начала ходить по комнате и отдергивать тюлевые занавески с окон. В лучах солнца серебрились пылинки, и Арина Петровна посматривала на них сквозь очки как на самых главных своих врагов. Второй по строгости взгляд предназначался Оле.
Открыв все окна, Арина Петровна сдернула одеяло с Оли:
– Приехать, разлечься тут и даже не поздороваться!
Оля дернула одеяло обратно.
– Негодница, – добавила бабушка.
Оля промолчала, бабушка вышла из комнаты – резким шагом, так же, как и вошла.
Дни в Камышине были все на одно лицо. Оля решила, что каждый новый день – это клоун с грустными глазами, который заставляет детей вроде нее играть в монотонную и скучную игру. Оля играла. Утром ела пережаренную яичницу с колбасками (фирменный семейный рецепт, от которого у всей семьи было несварение), днем протирала с полок пыль. Пыль мерещилась Арине Петровне даже на тех поверхностях, по которым только-только прошли мокрой тряпкой (следы еще не успевали высохнуть, а Арина Петровна уже просила протереть еще раз), вечером распутывала нитки, держала клубки, смотрела с Ариной Петровной «ящичек» – так ласково называла бабушка телевизор. Дома у Оли телевизор включался редко: смотрели его в основном на Новый год и перед сном. В девять вечера шли «Спокойной ночи, малыши!», без которых Артёмка отказывался засыпать. Оля помнила, как осенью папа включил новости по «ящичку» один раз и выключил через пять минут. Показывали Белый дом, окутанный черным дымом. Тогда Оля поняла, что взрослые тоже умеют бояться.
Арина Петровна дожила до того возраста, когда люди не боятся ничего. Через дорогу она ходила принципиально не по пешеходному переходу, когда показывали по «ящичку» путч, тянула многозначительное «М-да!» и качала головой.
«М-да!» у Арины Петровны вообще обозначало все и сразу. Длинное носовое «м-м-да» – осуждение, короткое «м-да» с причмокиванием слышалось во время поедания особо изысканных блюд (единственная похвала, которой удостаивались ее же немецкие колбаски), шепотом и со вздохом «м-да» произносилось нечасто – и это было хорошо, потому что шепот и вздох всегда обозначали скорбь: смерть соседа, болезнь подруги. Скорбящее «м-да!» никогда не предназначалось людям в телевизоре – это Оля поняла давно. Смотря телевизор, Арина Петровна либо растягивала междометие так, что оно превращалось из осуждающего в язвительное, либо просто хмыкала – так она выражала и одобрение, и насмешку, если слышала громкие политические высказывания.