Чужбина - стр. 25
Теперь, чаще всего Амалии, приходилось через день-другой ходить по семь верст только в одну сторону за питанием для братика. Платили за молоко чем могли. Бывало, калмык сам говорил, что ему в следующий раз принести: пряденную шерсть или что-то уже из готовой одежды. За крынку молока отдавали молоток или топор, вилы или лопату, шерсть или нехитрые мамины бусы.
Молоко заливали в обычную темно-коричневую бутылку из-под водки. В селе почему-то называли ее «соловейкова церковка». Мария-Магдалена засовывала в горловину лоскуток скрученной сарпинковой ткани, через которую Мартин и сосал молоко.
Бабушка Эмма каждый день готовила внуку “Süßknoten” – сладкие узелки. В обычный носовой платочек или в салфетку из набивной бязи она завязывала щепотку свежих или сушеных ягод. Такой соской успокаивали голодного младенца до следующей кормежки.
Бабушка Анна-Роза на песчаной опушке леса неустанно собирала “Süßholzwurzel” – так она называла лакрицу – сладкие корни солодки. Старшие дети их просто сырыми жевали, а для Мартина мама заваривала измельченные корни солодки с чабрецом. Получался “Steppentee”, полевой чай.
Несмотря на все эти старания, голодные годы, как говорится, будут у Мартина в костях сидеть. Он навсегда останется низкорослым и слабым, будет постоянно болеть.
Но это потом. А сейчас, напоив сыночка кобыльим молоком, Мария-Магдалена крепко прижимала к себе его исхудавшее тельце и сквозь отчаянное рыдание часто повторяла:
– Зря ты появился на этот свет!
Амалию пугали эти слова. Разве можно сетовать на рождение своего богоданного ребенка?! Она не могла тогда знать, что и ей, придется однажды оказаться в подобной ситуации.
Население Кривцовки в те голодные годы сократилось наверное вдвое. Люди падали замертво прямо на улице, а тех, кто в доме умирал просто выносили за порог. Церковная телега каждый вечер собирала трупы. Поселковое кладбище за год разрослось вдвое. И если раньше умершим ставили памятники и ограды, то теперь могилки выглядели просто бугорками с наспех сколоченными крестами. Амалия однажды подслушала, как родители шептались с бабушками о «каннибалах» в соседней деревне. Девочка не знала значения этого слова. Родителей спросить не посмела. Боялась получить нагоняй. Раз уж они об этом вслух не говорят, значит, это не положено детям знать. Потом, уже взрослой, она прочитает о каннибализме и ужаснется. Амалия мысленно поблагодарит своих родителей, что те не рассказали им, детям, о людоедах.
Это страшное время, надломило даже либеральную лютеранку Эмму. Она уже не противилась, когда над входной дверью их дома Анна-Роза повесила крест и в каждой комнате на стенах появились иконы. Молчала, когда католичка пригласила священника, дабы тот освятил их жилье.
Спасаясь от густого ладанного дыма кадила, которым богослужитель размахивал, обходя каждую комнату их дома, Амалия выбежала в палисадник. Оттуда она спокойно с недетской ухмылкой на губах наблюдала за религиозной церемонией. Легко можно было догадаться, что она не верила в чудодействие этого обряда.
В школе русская учительница им давно объяснила:
– Бога нет! Это все бабушкины сказки.
И хотя Амалия безмерно любила Эмму и Анну-Розу, верить в их проповеди она уже не собиралась.
Несколько дней позже тринадцатилетняя Амалия шумно взбежала по ступенькам крыльца отчего дома, нараспашку отворила дверь и радостная предстала пред семьей Лейс. Как всегда, худющая, загорелая, с оттопыренными ушами и растрепанными косичками. На шее у нее алел красный галстук, скрепленный зажимом в виде серпа и молота.