Чуров род - стр. 15
Ах ты баушка Чуриха! Как носом чует: чур-чур-чур, никак Косточка! Да ручонкой сухонькой и манит – никшни́, никуды и не денешься!
– Киньстиньки́н, а Киньстиньки́н? А чей ты будешь-то? – Косточка и озирается: Катиной защиты-заступа взыскует – та лишь зардеется, глазёнки опустит: стыдается девица. – Ну что бельмы-то свои вытаращил? Я говорю, хвамилие-то твоё как будет?
Он и скажи… Да и сам-то дивится-удивляется: ишь ты! А и чудно, ей-божечки!
– Дурит ишшо! Фа́стает! Бахвалится! Да нету таких хвамилиев!
– Как же, баушка…
– Нет как нет! Бу́рковы есть, знаю. Вон у нас Бу́рков один был, дядя Герва́сий, дурачок коченёвский… ага… А что красивый был! Ой, мамушки мои! Но дурачок, прости Господи мою душу грешную, совсем дурак никудышный! Идёт, бывалоче, слюни распустит – усе мысалы в соплях!.. Мы да мы… всё мычал, сердечный, никто от его и слова-то доброго не слыхивал, прости Господи… Всё девок шшупал, охальник… ага… об чём эт я… а! Вот то Бу́рков был, дядя Герва́сий, дурачок… царствие ему небесное… Ти́слины есть… А ты что мне тут плетёшь, антихрист, путаешь-то мене? Ты слушай, что люди-то старые говорят! Не знаю я таких хвамилиев! Чуди́новых – знаю. Вон у нас ишшо Мавра такая была, чумичка, у Кочумаевки живала. Взамуж пошла за Бу́ркова… но не за того: тот-то дурачок был – хто с им жить-то станет – за другого Бу́ркова, кузнеца. В город Камень пошла – потому тамошний он, каменскый, был… Погодь-ка, погоди, а иде он ей заприметил-то… не упомню чтой-то… Взамуж-то вышла – а чрез три-то дни и возвернулась: что такое? Да помер, грит, кузнец-то (старый старик он уж был), вот… Но так Бу́рковой записанная и жила. Сваталси опосля к ей кой-то… энтот, что ль… ой, не упомню… прости Господи… вот… – смолкла старушка. Катя обернулась – а она уж носом клюёт. Поманила тихохонько Косточку пальчиком… – Так, гришь, как твоё хвамилие? – баушка Чуриха очнулась, встрепенулась – и сверлит круглым птичьим глазком Косточку: страстушки!
– Да тьфу на тебя! – эк разухарилась Катерина-то!
– А ты прикуси язычино-то! – и Косточке: – Слышь, и отец у тебе, что ль… прости Господи, с таким хвамилием… язык покарябаешь… тьфу!
– И отец…
– И дед?
– И дед…
– И в метрике прямо так и прописано? – Косточка плечиками пожимает, мается, да меж тем с Кати очей-то не спускает – подымает.
– Ну, это, стало, дьячок понапутал! – Костя на Катю – а та молчок!
– Какой дьячок?
– Ну, понавроде писаря: в метрику он запись записывал. У нас такой дьячок коченёвскый был – уж что пропойца, что матерщинничал… Царица Небесная! Подопьёт – да с пьяных-то глаз и понапишет что ни попадя: кому каку буквицу от себя присовокупит, а каку и выпустит… пьяные твои глаза… Понапутает, антихрист, анафема такой… Ох и злился на его батюшко Серафим, ох и серчал… Да ты ж не деревенскай? – и воззрится на Костю, нежданного гостя, – а тот к Кате жмётся, что нож к скатерти, дитё малое – к матери! – И отец твой городской не то? – Кивнёт Косточка. – И дед?.. Ну, разве что в городе…
Вот время идёт – баушка Лукерья знай своё толкует, своё ведёт:
– Киньстиньки́н, а Киньстиньки́н…
Родимес его возьми…
А Катя-то наша припомнила ему тот случа́й, ой припо-о-омнила! (Это уж опосля, это уж он, Косточка-т, женихаться стал!) Подошёл раз к ей:
– Кать, а Кать? Вот поженимся – и здесь, – шапка набекрень, в пашпорт пальцем тыкает: кобенится! – и здесь будет записано… – и хвамилие свое выкликнул, а сам сейчас задохнётся: так и заходится! Глаза, того и гляди, повыскакивают! А она ему, Катя-то наша лукавая… лакомая: