Чёрная нить - стр. 36
– На кой он унижает себя? Он сумасшедший?
– Он океанид.
– А, ну да. И этим всё сказано.
– Давай-ка полюбезнее, Олеандр, – пожурил его владыка. – Не оскорбляй доброго юношу.
Глендауэр молчал, стараясь, чтобы его лицо ничего не выражало. Хотя в груди всё клокотало от напряжения.
Не оскорбляй… Не бранись… Полюбезнее… Правитель Антуриум только беззлобно одёргивал и поправлял сына. Диво какое, а? Владыка Дуги́, услыхав столь дерзкие и смелые речи, уже бы давно залепил Олеандру пощечину.
– Кто поселил в твоей голове столь дикую мысль? – Надрывный восклик вырвал Глена из размышлений. Он моргнул, глядя в малахитовые глаза напротив. – Не смей так думать! Ты такой! И всем ты хорош! Не позволяй чужим домыслам посеять в душе сомнения!
Радость, охватившая разум, сплелась со страхом и запела в сердце Глена. Краска прилила к щекам, и он посинел до кончиков ушей. А вот до ушей Олеандра растянулась улыбка. Он протянул розоватую от ягодного сока ладонь, к которой прилипла древесная стружка. Глену захотелось ответить на приветствие. Но в памяти набатом отразились речи отца, велевшего не мараться в грязи без нужды.
Прямолинейный и неучтивый Олеандр сбивал с толку, но в то же время вселял надежду. Существовало два мнения – «его» и «неправильное», и он будто вызов бросал всем несогласным. Но, что важнее, между слов Олеандра звучало: «Добро пожаловать в Барклей, Глендауэр».
Сознание Глена кольнуло постижение, что здесь, в лесу, он обретёт покой. Никто не будет косо глядеть на Глена и наказывать розгами. Никто не запрёт его в пещере, ежели он, например, повысит голос или возьмёт не тот столовый прибор.
– Я постараюсь, – Глендауэр пожал замершую рядом ладонь. Поразмыслив, добавил: – Малахит…
– Малахит? – В глазах Олеандра по-прежнему стоял наглый вызов.
– Столь заурядное прозвище не приходится вам по нраву?
– Оно придётся мне по нраву, ежели ты прекратишь выкать.
В тот миг их души словно коснулись друг друга. Исчез владыка Антуриум. Исчезли лес и прыгавшие по ветвям птицы. Осталось лишь биение двух сердец. Лишь ощущение непостижимого единства взглядов и стремлений.
Тогда-то сын Антуриума и стал для Глена названным братом, а заодно – лучом надежды на светлое будущее.
– Брат… – Глен разлепил веки.
Ожидал, что до слуха долетят голоса Олеандра и Антуриума, затеявших поутру спор. Ожидал, что к ним примешаются звон кружек и повеление Камелии3 не захламлять книгами обеденный стол. Но сонливость развеяли кроткие переговоры служанок за распахнутыми оконными створками. Из-за приоткрытой двери лилась заунывная мелодия скрипки, расшевелившая подавленные тревоги.
Лин взялась за инструмент Глена? Поразительно! Прежде сестра отбрыкивалась от скрипки, будто та могла вдруг выпустить когти.
Дрожащие перед глазами синие пятна склеились в конус балдахина. Глен спустил ноги с ложа и сел. Босая ступня опустилась на что-то гладкое и подвижное. Тело! Усталость как рукой сняло. Глен вскочил. Благо cхватился за сердце – не за саблю, к которой потянулся, спутав валявшуюся на ковре куклу с врагом.
Вот бы дядя обрадовался, ежели бы Глен отсек Леит лохматую голову.
Боги! Глен выпустил воздух из лёгких, косясь на подругу Камуса, таращившую в потолок глаза-пуговицы. Как она сюда попала? Хотя ответ очевиден.
Для дяди не существовало непроходимых путей и запертых дверей. Ему следовало родиться змеёй – до того ловко и бесшумно он просачивался в любые щели под носом у стражи.