Чечня: Трагедия Российской мощи. Первая чеченская война - стр. 20

«Удачи! – сказал мне азербайджанский полковник, криво усмехнувшись. – И когда увидишь Дудаева, скажи ему, что я пью за него как за героя не только для Чечни, но и для каждого истинного мусульманина Кавказа!» После этого он опорожнил большой стакан русской водки.

Дело было в январе 1992 года, в потрепанном, но битком набитом подпольном ресторане в Сумгаите, мрачном промышленном азербайджанском городе к северу от Баку, на берегу Каспийского моря. На расстоянии – причем довольно приличном – Сумгаит, как и Баку, может выглядеть довольно величественно, хотя и в старомодной манере. Серо-золотой камень его стен, особенно на закате, кажется, светится изнутри и устремляется вверх от золотого песка окружающей город полупустыни, пока та не встретится с лазурным морем. Но вблизи великолепная картина исчезает, и остается лишь мрачная скука однообразной запущенной советской провинциальной архитектуры.

Сумгаит – бедный город, но даже в 1992 году некоторые из местных уже были богаты. Ресторан представлял собой любопытное псевдомавританское заведение, построенное в «традиционном азербайджанском стиле»: отдающая новизной грубоватая конструкция посреди двора, огороженного серым бетоном. В нём было полно простой, но приятной азербайджанской еды: шашлыков из осетрины, кебабов из баранины, салатов из зелени и прочего.

Мой хозяин, интеллектуал советского Азербайджана на руководящем посту и чиновник коммунистической партии, был человеком трех миров, к каждому из которых он испытывал антипатию. Первым из этих миров был Советский Союз, которому он служил не просто из соображений оппортунизма, но и из тех же мотивов, которыми руководствовались многие бывшие колониальные чиновники в Азии: Советский Союз являл собой «современность» (modernity) и «прогресс», – но в то же время он ненавидел его, поскольку Союз означал власть грубых чужаков – русских. Вторым его миром была Турция, но ее он боялся, потому что пантюркистский национализм был угрозой для господства его собственного класса, советской элиты, а на самом деле и для его азербайджанской идентичности. По его словам, «любовь к Турции, о которой ты слышишь от столь многих людей, – это новая религия школьного учителя. Его воспитали абсолютным коммунистом, а теперь он ищет новую идентичность, нечто простое, но прежде всего принесенное извне».

Его высокомерное отношение к туркам было чем-то сродни настроениям третьего мира, к которому он принадлежал, – его предков из старых азербайджанских элит Баку и Ширвана, гораздо более старинных, чем могущественное простонародье советской Москвы или кемалистской Анкары. Несмотря на свою тюркскую кровь, эти элиты говорили на фарси и искали культурное воодушевление в Иране, «величайшем царстве на свете». Однако новые правители Ирана, аятоллы, в конечном итоге отправили бы моего хозяина в тюрьму, и он хорошо об этом знал. Ведь он был убежденным светским человеком, хотя при этом никогда бы не позволил незнакомцу познакомиться с женской половиной его семьи. То ли из-за его происхождения, то ли из-за этого смешения идентичностей, но он был самым интересным и независимым человеком, с которым мне довелось встретиться в Азербайджане. Он относился независимо и объективно даже к накаляющейся войне с Арменией – как минимум достаточно независимо, чтобы не желать участия в ней своих родственников.