Царь горы - стр. 10
– Отлично, Инга. Я запомнил ваше обещание!
– If а lady says yes…
– Знаю, знаю: если леди говорит «да», то она говорит «нет». Но всё же оставляет надежду…
После танца он проводил Ингу к столику и, пока не вернулись её соседки, поинтересовался:
– А могу я узнать номер вашего телефона?
– Телефона у меня нет.
– Жаль… Я мог бы вам стихи по телефону прочитать… – Борисов очень хотел понравиться Инге. Он понимал, что стихи – его «безоткатное десантное орудие», без которого штурм обречён на провал:
– Обязательно прочтёте когда-нибудь! Мы ведь завтра увидимся в редакции…
Тут вернулись шумные соседки Инги.
Борисов откланялся и направился к своему столику. Его провожали женские изучающие взоры и недобрый взгляд Бурмасова.
Мильков своей горячей и сухой ладошкой сжал руку Борисова:
– Ну, вы – герой, Виктор Павлович! Да-а-а… И довольно безрассудный! Впрочем, как и положено поэту… Такого врага себе на ровном месте нажили. Могущественного! Я этого Бурмасова с лейтенантов помню… Знаете, какое у него в штабе округа прозвище? «Дятел»… Вот так-то! А прозвища в армии просто так не дают! Берегитесь теперь…
Инга вскоре незаметно ускользнула с банкета, и поговорить Борисову с ней больше не удалось. А вот с Царедворцевым разговор состоялся сразу после окончания застолья.
– Не с того начинаешь! – сердито сказал Царедворцев, когда они вышли из ОДО. – Не с того!
– О чём это вы, Николай Васильевич? – насмешливо протянул Борисов.
– Не валяй дурака! – прошипел Царедворцев. – Надо тебе было так разозлить начальника управления воспитательной работы! Я, между прочим, через него тебе должность пробивал. Охарактеризовал тебя как перспективного офицера, талантливого, понимаешь, литератора… А ты!? Не мальчик ведь уже… Далась тебе эта Рыжова!
– Какая Рыжова? – сделал невинное лицо Борисов, хотя и догадался, чья это фамилия.
– Та самая, с который ты кренделя выводил! Ишь, перья распустил, петух… из Алапаевска. – Царедворцев, похоже, разозлился не на шутку. – Я тебе, Бор, в первый и последний раз по-дружески говорю: ты это брось! Никаких шашней у себя в газете я не потерплю! У нас военное издание, а не дом терпимости!
– Но ведь журналистика – вторая древнейшая профессия… – всё ещё пытался шутить Борисов.
– В общем, я сказал, а ты меня услышал! – отрезал Царедворцев. – Чтоб к Рыжовой даже и не приближался! Уяснил?
– Так точно, товарищ полковник, уяснил, – козырнул Борисов: «Что же это такое? Как только власть людям в руки попадает, так с ними сразу что-то происходит… Как будто крыша съезжает набок!»
– Рад, что ты меня понял, – козырнул в ответ Царедворцев, сел в подъехавший редакторский уазик и уехал, не предложив Борисову подвезти.
Борисов пошёл в уже знакомую гостиницу, где оставил свои вещи, на ходу продолжая диалог с Царедворцевым: «Какой бы ты, Коля, мне друг и прямой начальник ни был, а свою личную жизнь я буду устраивать по собственному разумению».
Через год они с Ингой расписались.
На следующее утро, по пути на работу, Борисов снова остановился в арке перед надписью, появившейся вчера. Чёрные неровные буквы, начертанные неизвестным «правдолюбом», вскрывали запутанную историю чьей-то любви и предательства с грубостью штык-ножа, препарирующего банку армейской тушёнки.
Во времена молодости Борисова было не принято расписывать стены подобными откровениями. Самое большее, на что могли решиться томимые любовью соотечественники, так это ножичком вырезать на лавочке в парке сердце, пробитое стрелой, или сакраментальную фразу: «М. + В. = Л.» Американская манера расписывать стены домов и подъездов баллончиками с краской, распространившаяся в России после распада Советского Союза, поначалу очень раздражала Борисова. Он все эти «граффити» на дух не переносил, пока однажды на стене дома, стоящего напротив редакционных окон, не появился огромный портрет первого космонавта планеты с голубем, взлетающим с ладони.