Царь-гора - стр. 37
– Я вспомнил, – сказал Федор. – Так эта малявка в желтом платье была ты?
– А тот мальчишка, которого поманила горелая береза, был ты.
Они повернули в сторону от реки, направляясь к самому высокому холму. Его каменистые склоны, оголенные, с редкими кустиками травы, местами совершенно отвесные казались изъязвленными стригущим лишаем. В тени скал лепились группками низкорослые и тонкоствольные сосны.
– А наш Сусанин? – с усмешкой спросил Федор. – Санька, кажется. Где он теперь?
– Его убили в Дагестане семь лет назад. Он попал в плен, и ему отрезали голову…
Федор внутренне одеревенел, задумавшись о темной стороне жизни, на которую раньше ему не приходило в голову обращать внимание. Он, конечно, знал о ее существовании и даже сам недавно подошел к ней слишком близко, но все же не имел достаточного представления о том высоком трагизме, который придает этой темной стороне жизни отблеск некой светлой красоты и гармонии. Между тем в голосе Аглаи прозвучало нечто столь простое и трогающее душу, что Федор почувствовал себя, может быть, безосновательно причастным к этой возвышающей человека светлой гармонии.
– Тот смуглокожий народ из легенды, который скрылся под землю, – продолжила она рассказ, – был знаком с тайной силой. Они умели ходить через огонь, видеть сквозь землю – руду, драгоценные камни, владели магическими знаниями. Так старики передают. А когда они уходили, то оставили секретные ходы, через которые можно было попасть к ним.
– Милая Аглая, – снисходительно произнес Федор, – я надеюсь, сейчас не прозвучит утверждение, что эта чертова поляна с горелой березой – один из тайных ходов?
– Ты спрашивал – я рассказала, – уклончиво ответила она.
– Я понимаю. Это-то меня и беспокоит. С тех пор как моя нога ступила на эту трижды благословенную землю, – Федор воздел руки к солнцу, – я просто купаюсь в атмосфере первобытного мистицизма. Но мне бы не хотелось, чтобы и вы… то есть ты… – он запнулся, глядя на нее.
– Что – я? – спросила Аглая.
Она шла вдоль скалы, ведя по камню рукой, и из-под ладони выскальзывали рисунки, которые несли в себе столько первобытного мистицизма, что Федор на миг растерялся. Древние пиктограммы, за века въевшиеся в плоть скалы, изображали какой-то языческой ритуал.
– Однако, – Федор задумчиво поменял тему, внимательно изучая рисунки, – я не исключаю, что художник запечатлел здесь просто древнюю семейную сцену, скажем, наказание провинившегося балбеса-отпрыска… Впрочем, в первобытные времена любое действие, несомненно, являлось ритуалом и обращением к богам либо духам.
– Какое чувство они в тебе пробуждают? – спросила Аглая, нежно поглаживая изображение человечка.
Федор рассмеялся.
– Я чувствую ревность. Как бы я хотел сейчас оказаться на месте этого древнего неотесанного дикаря.
– Ради бога, Федор… – поморщилась Аглая.
– Но я действительно думаю, что этот кроманьонец счастливый человек, – серьезно произнес он. – От него на земле осталась столь прочная память, что спустя тысячелетия мы можем с замиранием духа разглядывать его изображение, выдумывать его судьбу и даже ласкать его пальцами.
Аглая убрала руку от рисунка.
– И вот я пытаюсь представить себе, – продолжал Федор, – останется ли от меня что-нибудь через каких-то несколько тысяч лет? И станет ли какая-нибудь красивая девушка воображать себе мою жизнь, поглаживая чудом сохранившееся изображение?