Быть русским - стр. 34

Об этом подворье в советское время писали лишь в «тамиздате» и рассказывали по «вражеским голосам». Добрался я до него после многих других приходов в одну из суббот, когда жара стала невыносимой. От метро «Ломьер» случайный попутчик довёл меня до угла раскалённой улицы, я повернул и больше не встретил никого. Тротуар серым оползнем струился перед глазами и вёл к ослепительному мареву. До изнеможения медленно проплывали номера домов. В пивной на углу два голоса тихо бубнили ни о чём.

– Хоть бы минералки выпить. Но ведь придётся целую бутылку покупать. Ладно, как-нибудь… – отмахнулся я от соблазна.

Прошёл несколько домов и остановился в недоумении у дома 89. Вернулся назад: вот номера 91, 95 и… снова пивная на углу. А где же дом 93? Этот вопрос я задал в полумрак двум чёрным призракам перед стойкой.

– А что вы ищете, мсьё?

– Здесь где-то должна быть русская церковь.

– Она в двух шагах! Направо, сразу за этим домом, во дворе.

– Пфф… невероятно. Спасибо.

В ответ хмыкнули:

– Не стоит.

За углом в проёме между домами, где едва умещались приоткрытые железные ворота, я заметил двухэтажный розоватый домик, на его стене большую икону Сергия Радонежского на красном фоне, под ней горящую электрическую лампадку. Слева показался проход во двор. Дорожка немилосердно поднималась мимо забора и двухэтажного ветхого строения к терему с прямоугольной башенкой вместо купола и двухъярусным красно-бирюзовым деревянным крыльцом. Лестничные пролёты и ломаная крыша образовывали ромбы, один в другом, и казались игрой разгоряченного мозга. Вроде бы невысокий холм, но сердце зашлось, как на высокогорье. Нижняя дверь оказалась заперта. На расписных створках двуглавые орлы, диковинные птицы и звери из древних миниатюр. Сверху доносилось пение, но сразу подняться по лестнице под пылающе-алым крылечным потолком не хватило духу. Я обошёл храм. Точно – немецкая кирпичная кирха со стрельчатыми окнами разноцветного стекла! Пустынный каменный двор, несколько деревьев, кусты, привядшие цветники…

За дверью храма в светлых сумерках дрожали огоньки свечей, поблескивали нимбы святых на иконостасе, перед ним стыло полтора десятка прихожан. Уличное пекло сюда не проникало. Шла вечерня, её подхватывали голоса мужского хора. Церковное пение – храм внутри храма, как душа внутри тела, зодчество звуков и нескончаемая весна… Сквозь иконостас вдруг проступила Россия – храмы, в которых бывал с юности, озарённые лица тех, для кого нет смерти, пасхальные объятия, ликующий звон колоколов, бесконечный простор посреди городской суеты. Богослужение над миром. Святые не ведают границ, обитают в небесном зарубежье, в живой вечности.

После службы на крыльце в лицо пахнул горячий воздух, и я шагнул в кинокадр иноземного города.

– Как? Париж? На границе с Россией? Или у неё нет границ, потому что она – состояние души. Отчизна на чужбине, вера отверженных, надежда безнадёжных, любовь нелюбимых.

В воскресенье я вновь поехал на подворье. Служба уже началась, но в храм всё тянулись запоздавшие: поодиночке, медлительными стареющими парами, нарядными семьями с детьми. Здоровались, обнимались, перешёптывались по-французски и по-русски. В церкви пахло духами и свечками. Все давно друг друга знали, немногих «советских» чужаков старались не замечать, но узнавали сразу по простецкой одежде, платочкам, суровому виду. Я чувствовал себя неприкаянным – с полуоторванным прошлым и верой вместо будущего. Родина моя мерцала, являлась то в одном, то в другом парижском храме, на улице превращалась в чужбину, заволакивалась мороками бессмыслицы. Три поколения назад русская земля отпала от неба, и нужно было взлетать, чтобы жить. Под самые купола или под плоские потолки церквей, которые мне встречались в странствиях по Стране советов. С юности я отправился в путь, не зная, куда он приведёт. И вот оказался здесь…