Быр-наш! Политический памфлет - стр. 11
– Что именно?
– Ваши пасквильные сочиненьица!
– Но ведь я поэт!
– А я – генерал-губернатор. И должен надзирать за государственными служащими, коим Вы пока еще являетесь. Поэт Вы после службы, а во время ее будьте любезны соответствовать тем канонам и правилам, что еще Петр Великий в своей Табели заложил!
– Например? Иметь перед начальством «вид лихой и придурковатый»?
Милорадович молчал, изучая своего собеседника.
– Понимаю, вы настроены шутить. И никак не можете этого своего настроя унять, очевидно, по той простой причине, что не встретили покуда для своего остроумия партнера? Что ж, поверьте мне, я Вам его предоставлю.
– Где ж такой живет?
– В Сибири. Много я туда Вашего брата отправил. Вот и будете там соревноваться в красноречии. А столичного читателя уж пожалуйста увольте от необходимости созерцать Ваши творения…
Михаил Алексеевич Милорадович
… – Саша? Ты с нами?
– Да, голубушка моя. Вот невольно припомнилась та самая встреча, о которой Вы только что изволили толковать.
– Ну так утолишь любопытство-то наше?
– Отчего же. Все решилось просто и по русскому канону.
– А именно?
– Взяткою. Видите ли, дед после смерти своей оставил бабке целый сундук с эфиопскими деньгами.
– Теми самыми, что отдавал он еще царю в канун французской кампании?
– Другими. У него их было много. И вот из этого-то сундука бабка и друг деда покойного, Давид Гершалович Шепаревич – тоже эфиоп потомственный, – и уплатили Милорадовичу дань за то, чтобы меня не в Сибирь, а всего лишь сюда, в злосчастный Крым сослали.
– Чем же тебе здесь не мило?
– А что здесь милого? Я ж не малоросс. А здесь самая тебе Малороссия и есть! Говора русского милого сердцу не слыхать!.. Вот только эфиопские друзья и спасают…
Когда речь заходила о них, глаза поэта как бы самопроизвольно светлели, он улыбался, речь его делалась возвышенной и доброй.
– А чего ж они-то совсем по-русски не говорят?
– Совсем. Но все понимают.
По законам жанра, один из чернокожих должен был сейчас прервать свое монолитное молчание. И он это сделал, озарив комнату дома Ришелье, который Пушкин снимал на время своей крымской ссылки, амхарским говором:
– Тххааелиунгда…. Пшангдааа… Закунгда… – только и смогли разобрать гости, доселе никогда не слышавшие таких диковинных наречий.
– Что он сказал, Саша?
– Восхищение выражает.
– Чем?
– Не чем, а кем. Анной Петровной и ее красотой.
– О! Право, нам лестно!
Африканец продолжал:
– Бенгиуууаа… Закуэст… Сукангианнн… Матумба!
– А сейчас?
– Стихами заговорил.
– Да что ты? Переведи нам!
– Не знаю получится ли…
– Но Саша!
– Ну хорошо… «Я помню чудное мгновенье // передо мной явилась ты, // как мимолетное виденье // как гений чистой красоты…»
– Ах… – женщины обомлели. Арап продолжал лопотать, а поэт – переводить.
– «В томленьях грусти безнадежной, // В тревогах шумной суеты // Звучал мне долго голос нежный // И снились милые черты…»
Анна Петровна не сводила с него глаз. И хоть автором строк был вовсе не Пушкин, принявший на себя скромную роль переводчика (а может, и Пушкин, а африканец говорил что-то совсем нам неведомое – правду о том таят анналы истории), все же именно Александр Сергеевич приковал к себе ее внимание, ведь говорились эти милые ее сердцу слова его устами…
Анна Керн
А после, когда Полина Андреевна осталась играть в карты с Раевским и Зиендой, Пушкин пригласил Анну Петровну осмотреть дворец. И конечно же, путь их привел прямиком в его опочивальню.