Брат болотного края - стр. 4
Теперь болотом пахло все вокруг. Воздух стал плотным, липким. Поляша отмахивалась от него, как от облака гнуса, только не помогало. Гниль ползла не за ними, нет, вместе они начали этот путь. Глупая курица. Тоже нашлась лебедица да берегиня! Как волка своего увидала, так ослепла. Поклялась через лес в обход болота девку провести, что сама болото, сама смерть и тлен.
Поляша шагала по краю оврага и бранила себя, бранила на чем лес стоит, а брань эта отзывалась в ней скрипучим голосом Глаши. Вот же странно устроен мир, вот же хитро сложена память. Сколько лет ни живи в чащобе, в птичьем теле с озерной душой, как оступишься – отчитает тебя старая тетка, мало что полотенцем вышитым между лопаток не огреет.
Сын Глаши шел позади, молчание жгло обидой. Мальчик вырос слепым как крот, пах он домом и хлебом, материнскими руками и свежей холстиной. Незачем такому идти по лесу, незачем тонуть в болоте.
– Возвращайся в дом, – бросила ему Поляша. – Гнилая она, болотная. Топь добычу свою не упустит, к ночи сожрет… И тебя вместе с ней.
Мальчик вскинул глаза, испуганный телок, упрямо набычился.
– Что ж сама не бежишь?
– У меня с ней уговор, да и болото мне не указ.
Прозрачные глаза блеснули в сумерках.
– Вот и ты мне не указ. – Взмахнул рукой. – Смотри, бурелома нападало, там и окопаемся.
Место и правда было неплохим. Вековые сосны тянулись вверх, корежили землю могучими корнями, пили воду, не давали ей гнить и болотиться. А поодаль, склонившись над оврагом, росла рябина. Три деревца, переплетенные тонкими стволами, только набрали силу, только выцвели зеленой еще ягодой. Но и ее хватило, чтобы присыпать вход в ночное убежище.
– Огняная-духмяная, сестрица-рябиница, жжется, во плен не дается, – приговаривала Поляша, срывая неспелые грозди. – Как пробудится, как созреется, через сон защитить сумеется. Вырастай, сестрица-рябинушка, пламя-ягодка, пламя-силушка…
Давно, в прошлой жизни еще, всем наговорам Поляша училась сама. Выходила в лес, огибала родовую поляну и шла себе в самую чащу, прочь от земель Матушки. А когда дом скрывался из виду, наконец начинала чувствовать мир, великий и вечный, что шумел вокруг, будто стены дома глушили его, скрывали из виду, сбивали с толку.
– Нам бы жить здесь, Батюшка, – сказала как-то Поляша, собирая спелый шиповник.
Батюшка взлохматил ей волосы тяжелой рукой да отвел в сторону от лица колючую ветку. А когда вышли к дому с целой корзиной багряных ягод, сказал:
– Здесь в погожий день хорошо, а как стылость придет, как размоет тропки, заморозит… Так первая домой попросишься.
Не попросилась. Это раньше ей казалось, что Батюшка во всем прав, да прошло то время, не воротишь. И холодные зимы проживали они с сестрицами, раскалывая утренний лед в полынье, и бесконечные дожди осени, когда перья набухали от холодной воды и не было ничего больше, кроме воды этой, палой листвы и бесконечного увядания. Их согревал тот, кто никак не мог проснуться на дне застывшего озера. Хранил от смерти, зачем-то, но хранил, куда надежнее прошлого Хозяина.
Но лесные наговоры Поляша не забыла. Пусть и слабее, чем прежде, но травы и деревца отвечали ей, дарили защиту, помогали в беде. Вот и рябинки отдали ягоды, задрожали резными листьями, мол, видим тебя, узнаём, хоть и не родичи мы больше, но не откажем. Ягоды упали на землю у корней. Лежка как раз успел прорыть под ними углубление, на всех не хватит, но гнилую девку землей присыплет. И то хлеб.