Большевики и коммунисты. Советская Россия, Коминтерн и КПГ в борьбе за германскую революцию 1918–1923 гг. - стр. 27
После заключения Брестского мира спартаковцы разъясняли рабочим подлинные причины оккупации Восточной Европы кайзеровской армией: «Наши властители не хотят допустить создания сильной, свободной социалистической России. Они боятся, что рядом с внешне и внутренне свободной, могуче развивающейся Россией прусский юнкерский режим, бюрократическо-капиталистическая правительственная система скоро станут невыносимыми для германского народа»[133]. Карл Либкнехт в переписке со своей женой Софьей (уроженкой Ростова-на-Дону) постоянно подчеркивал, что его критические замечания в адрес большевиков не должны быть известны «никому, абсолютно никому». Летом 1918 г. он так выразил ей свои сомнения: «Я все еще не могу поверить в то, что Ленин и Троцкий являются не принципиальными социалистами-интернационалистами, а русскими оппортунистами, подчинившими все заключению мира (Friedensopportunisten), которые ради моментального успеха временного сохранения их режима дезертировали в лагерь германского империализма, оказав медвежью услугу борющимся немецким социалистам и всему Интернационалу»[134].
Позиция большинства социал-демократов по отношению к Брестскому миру определялась внутриполитическими соображениями. Выбранная СДПГ в начале войны роль «оппозиции его величества» сужала диапазон критики властей, верность принципам международной солидарности социалистов уступила свое место тактическим соображениям. Партийная пресса, действовавшая в условиях военной цензуры, должна была считаться с тем, что военные в любой момент могут перейти к запретам и репрессиям[135]. Воздержавшиеся при голосовании в рейхстаге социал-демократы ограничились сожалениями, что Брест исключил возможность «закладки прочного фундамента для достижения всеобщего и подлинного мира»[136]. Против проголосовала только фракция НСДПГ. Ее лидер Гуго Гаазе заявил с парламентской трибуны: посеяв ветер, вы пожнете бурю. Весной 1918 г. это еще не звучало как самосбывающееся пророчество.
На завершающем этапе мировой войны левая пресса Германии избегала резкой критики в адрес большевиков – как и кайзеровское правительство, оппозиционная СДПГ была заинтересована в сохранении ими власти в России[137]. Напротив, критические нотки в воззваниях левых социалистов звучали все более весомо. «Союз большевиков с германским империализмом явился бы самым страшным моральным ударом для интернационального социализма, который только мог бы быть ему нанесен», писала Роза Люксембург накануне заключения в конце августа Добавочного договора к Брестскому миру[138].
Однако логика событий открывала и иную перспективу. Само существование Советской России при всех крайностях ее внутриполитического режима оказывало растущее воздействие на социально-политические процессы европейского масштаба. В дневнике начальника немецкой военной разведки Вальтера Николаи есть любопытная запись, датированная 6 марта 1918 г.: «Заключение мира с Россией требует реорганизации секретной разведывательной службы на Востоке. Выяснение военных вопросов почти совсем уходит на последний план, на первый план выступает наблюдение за революционной волной из России. Если в военном отношении Россия вышла из борьбы, то разведывательная служба теперь должна вдвойне следить за тем, как Ленин использует мир». И далее кадровый прусский офицер решился на эмоциональный прогноз, выдававший потерю им уверенности в прочности существующего мира: «Если Ленин станет Наполеоном нашей эпохи, то он устранит в Европе границы… воздвигнет новые троны и займет их своими людьми»