Бокал тумана. Кто убил доктора Чехова - стр. 6

– «Вы, поди, весь день за моей женой ухаживали», – чем поверг меня в большое смущение».

Как превосходно воспитан сын фабриканта Лев Рабенек – мнительный Чехов оскорбил его незаслуженным подозрением, но он ничего ему не ответил. Но описал это через пятьдесят четыре (!) года, в 1958-ом.

И помнит. Своё «большое смущение».

Чехов воспитан не хуже Рабенека, но намного лучше его знает русский язык и вряд ли он сказал «ухаживали», скорее «ухлёстывали», а то и ещё похлеще. Но про «ухаживания» – опустим.

Льву 21 год, жене Чехова – тридцать шесть – её романы и увлечения чеховедам известны и описаны.

Да и для мужа они не секрет.

О Рабенке, вообще промолчим – кто в 21 год не делал щенячьих глупостей.

Но обратите внимание, как Рабенек построил фразу:

– «Антон Павлович, увидев нас возвращающимися весёлыми и радостными…»

…и Чехов тут же возревновал.

Как только Чехов видит жену весёлой и радостной рядом с другим мужчиной – в нём тут же вспыхивает ревность – классический образ беспричинного ревнивца: неважно, что там было, или чего там не было, но раз жена радостна, значит ей хорошо. Но не с ним.

Наверное, во время поездки Книппер-Чехова печалилась Рабенеку на излишнюю пристальность Чехова к её безобидным флиртам, без которых жизнь артистки немыслима и вовсе пресна и не артистична, и тут, в саду «Sommera» – студент убедился в этом воочию и на собственной шкуре.

Это в шестьдесят человек понимает, что в сорок четыре он был ещё молод. А для двадцатилетнего – 44 года – старик.

Но Рабенеку, когда он это писал – было не 21, а 75.

И он не читал писем Чехова.

Чехов – письмо О. Л. Книппер:

– «7 марта 1901 г. Ялта

Я получил анонимное письмо, что ты в Питере кем-то увлеклась, влюбилась по уши.

Да и я сам давно уж подозреваю, жидовка ты, скряга».

«Жидовка» – это любя и в шутку, а «скряга» – потому что он так и не дождался от жены телеграммы.

Чехов – продолжение того же письма О. Л. Книппер:

– «А меня ты разлюбила, вероятно, за то, что я человек не экономный, просил тебя разориться на одну-две телеграммы…

Ну, что ж! Так тому и быть, а я всё ещё люблю тебя по старой привычке…

Я тебя целую восемьдесят раз и обнимаю крепко. Помни же, я буду ждать тебя. Помни!

Твой иеромонах Антоний».

Он любил её.

И всё прощал.

Поэтому – про «ухаживания» – опустим.

Чтобы не опуститься до газетной желтизны.

А вот это странное – «ты меня разлюбила, за то, что я человек неэкономный, просил тебя разориться на одну-две телеграммы» – типичная чеховская ирония, которой пронизаны все его рассказы и пьесы, только здесь очень и очень горькая: ну пришли ты мне пару телеграмм – и я буду обманут и спокоен. А ты – гоняй себе налево сколько влезет. Но делай всё чисто, чтобы комар носу не подточил – неужели это так сложно? Всего пара телеграмм.

Книппер-Чехова – дневник-письма Чехову после его смерти, 27 августа 1904 года:

– «Была сегодня у тебя на могилке уже в сумерки, часов в семь. Тихо, хорошо, только птицы шумят…

Опять я мысленно перенеслась в Баденвейлер и старалась понять, что там произошло.

Дуся, я должна тебе всё рассказать, только пока ещё не могу.

Когда я увидела студента…

(а Льва Рабенека она видела пару дней назад, об этом она пишет чуть раньше – авт.)

…я до боли переживала каждую минуту той ужасной ночи. Я слышала даже скрип его шагов по песку среди этого удивительного, величавого и жуткого молчания ночи, когда он бежал за доктором.