Бог бабочек - стр. 90
– Я… понимаю.
– Так в чём дело? Ударь ещё! – (Подносишь пальцы, сложенные «домиком», к подбородку – точно политик, решающий судьбы мира на международном саммите). – Я же не просил тебя бить так, чтобы ему было реально больно. Просто – чтобы это был удар! А ты до него еле дотронулась.
Отворачиваюсь от кота. Плевать на всё – хотя бы не буду смотреть. Уже не различаю, что так противно горчит во рту: страх, или тошнота, или привкус всё того же зловонного разочарования.
Мелькает крамольное: прежний ты не приказал бы мне этого. Но я быстро одумываюсь – вполне мог бы приказать. Для тебя всегда было важно преодоление границ. Нужных и ненужных, настоящих и навязанных условностями, своих и чужих – всё равно. Любых. Они злят тебя; ты им противоположен, даже когда за них ратуешь.
Потому что богов нельзя ограничить.
Вытягиваю руку. Странное чувство – бить не глядя. Точно так же я отворачиваюсь, протягивая руку, когда сдаю кровь из вены. Если разобраться, весьма по-детски: не вижу – значит, не страшно.
Бью сильнее.
Пальцы попадают в мягкое, потом – в тёплое, по телу; кошки всегда теплее, чем мы. Когда в детстве я болела и мучилась от озноба, Мика ложилась на меня поверх одеяла и грела – сквозь него, словно дымчато-серебристое солнце.
Мика.
Закрываю лицо руками.
– Юль? Ты чего?
Трясу головой. Уже не могу ответить – рыдания душат, жгут щёки, спазмом пережимают горло. Бросаешься ко мне и, приподняв, обнимаешь.
– Тихо. Тихо, ну что ты? Ну?..
Гладишь меня по волосам и спине; задыхаясь, топлю в слезах твою футболку. Бессмысленно – но терпеть дальше нет сил. Ты бормочешь ещё что-то заботливое, укутываешь меня в свою кофту; так та сладострастная жестокость – всё же блеф? Мне удалось пробить лёд – или это очередная иллюзия?.. Я совсем запуталась.
– Ну-ну-ну… Дурочка. Не надо плакать. Надо успокоиться и рассказать, – наставительно произносишь ты. Берёшь меня за руку, открывая балконную дверь; прохладный ночной воздух чуть отрезвляет. Кошка-мать устремляется за нами, но ты непреклонно захлопываешь дверь перед её мордочкой. – Пошли!
Иду за тобой – бездумно, как лунатик. На балконе ты снова протягиваешь мне пачку сигарет; апатично отказываюсь. Пожав плечами, закуриваешь один.
– Ну, давай, Тихонова! Я слушаю.
Набираю в грудь побольше воздуха. Тучи над горами, наконец-то проплакавшись, расступились, и звёзд в ясном небе ещё больше, чем было вчера. Ночь пахнет свежестью, зеленью и влажной землёй. Горы спят, завернувшись в чёрные пледы, и далёкий свет фар от чьей-то машины разрезает их двумя лучами-ножницами.
С чего начать?..
Я рассказываю долго – но главного всё равно не расскажешь. Не могу рассказать, как тихо и тоненько Мика мяукала, когда встречала маму с работы (никогда – если злилась или хотела есть; в отличие от других кошек, это она выражала молча, одним укоризненным взглядом – таким укоризненным, что нас охватывал стыд); как любила ложиться на мои тетради по черчению (большое, белое и мягкое – наверное, они казались ей второй постелью) и лишать меня всех шансов доделать домашнее задание; как смешно наклоняла голову, когда было неудобно жевать кусочки корма – строение челюсти ей досталось от породистого персидского отца; с каким суровым достоинством отворачивалась, если её пытался погладить кто-то из чужих…