Бог бабочек - стр. 70
Ловлю себя на этом интересно – и вздрагиваю. Оно не моё, а твоё. Холодное, расчётливо-экспериментаторское. Почему я особенно сильно чувствую невнятную, тёмную тягу к этому – тягу быть не собой, – когда говорю с Егором?..
В его стихах действительно много декларативности и тяги поучать, но есть и другое. В них меньше боли и больше красивой, завершённой гармонии, чем в твоих и моих. Он умеет свободно играть формой, не утяжеляя её громоздкостью содержания; будь я честолюбива, я бы поклялась себе научиться так же – и лучше.
К счастью, я не честолюбива и осознаю, что мрачная тяжесть никуда не денется из моих текстов – даже если я, как вампир, вытяну из Егора всё.
Или?..
– Я правда больше не хочу об этом. Извини, что расплакалась при тебе.
Он пожимает плечами.
– Дурочка ты. Я был за.
– За то, чтобы пьяная баба ревела и несла тебе чушь?
– За то, чтобы ты выплакалась. Было видно, что ты таскаешь в себе что-то такое… Какую-то большую боль. Я не знал, что именно, но видел это.
Лестный блеф. Что он может знать о боли? Тем более – о боли, которую мы с тобой зачали и породили?
– Жалость? – зачем-то спрашиваю намеренно сухим тоном – как будто хочу обидеть его.
– Нет. Сострадание.
– Не вижу особой разницы.
– Есть разница. Сострадание подразумевает уважение, а я очень уважаю тебя.
Уважение… На меня снова набрасывается удушающее дежавю. Ты произносишь это слово с тем же высоким пафосом.
Егор останавливается и серьёзно смотрит на меня своими оленьими глазами. Его сострадание и подразумевает звучат немного смешно: он тоже картавит. Впрочем, не так заметно, как ты, поэтому в моей системе ценностей это скорее минус.
– Хорошо. Потому что мне не нужна жалость. Ничья, и твоя тоже. Запомни на всякий случай.
– Влюбилась, что ли?..
Тоже останавливаюсь. В первую секунду тянет машинально уточнить: «В тебя?» – но потом я представляю, как оскорбительно это прозвучит, и прикусываю язык.
Кажется, он, как и я, чётко разделяет понятия любить и влюбиться. Вопрос бросает якобы провокационно, в самый неожиданный момент. Засчитано – точнее, было бы засчитано, если бы не его вспыхнувшие щёки.
Долго молчу. Ответ «да» будет откровенной ложью. Но я вдруг понимаю, что очень не хочу отвечать «нет».
В Егоре есть что-то бесполое, удивительно не-мужское; не могу толком выразить, что. С ним мне почти так же спокойно и бесстрастно, как с Верой или с кем-то ещё из моих немногочисленных подруг. Может быть, он мне нравится – но в этом тусклом «нравится» так мало и ценности, и угрозы, что оно не стоило бы размышлений, если бы…
Если бы в отсутствии этих размышлений был какой-то смысл. Если бы он был хоть в чём-то. Если бы остались хоть какие-то нормы и границы, в которые я до сих пор бы искренне верила, – теперь, с дырой в груди.
Мне не нужен Егор. Нужен разве что в качестве шута или пажа: с ним бывает легко и забавно, а его неуклюжие попытки манипулировать порой тешат мою тягу к самомучительству. Очень многое в нём меня раздражает – к примеру, полное отсутствие бытового такта. Если он забредает на чай, то может без лишних церемоний залезть в тумбочку, где мы с Верой держим сладости, и за полчаса уничтожить недельные запасы печенья; если просит о помощи, то, получив её, никогда не скажет «спасибо»; если кто-то из знакомых платит за его кофе, проезд в автобусе или ксерокопию, это воспринимается как нечто само собой разумеющееся, и память о долге тает стремительно, словно весенний снег. Иногда он ещё застенчивее меня, а иногда – наглее самых наглых из тех, кого я знаю. С ним хорошо беседовать о чём-нибудь вроде социализма и философии Канта, обсуждать тексты и смотреть мультики; пожалуй, на этом всё. В своей коросте из боли я смотрю на него, как гора на переменчивый ветер: с улыбкой, полной недоумения.