Бодлер - стр. 2

– достаточное тому доказательство. Во всяком случае, слова Флобера: «Из всей политики я понимаю только одно: мятеж» – вполне могли быть его собственными. Понимать это надо было бы в том смысле, как об этом говорится в заключительных строках заметки, сохранившейся вместе с его планами относительно Бельгии: «Я говорю: „Да здравствует революция!“, как если бы я сказал: „Да здравствует разрушение! Да здравствует покаяние! Да здравствует кара! Да здравствует смерть!“ Я был бы счастлив не только как жертва, от роли палача я бы тоже не отказался – чтобы ощутить революцию с обеих сторон! У всех у нас республиканский дух в крови, как сифилис – в костях; мы заражены демократией и сифилисом»[9].

Высказывания Бодлера можно было назвать метафизикой провокатора. В Бельгии, где были написаны эти заметки, его некоторое время считали агентом французской полиции. Сами по себе подобные случаи мало кого могли удивить, поэтому Бодлер писал 20 декабря 1854 года своей матери по поводу литераторов на полицейском содержании: «Никогда мое имя не появится в их позорном списке»[10].

Подозрение, павшее на него в Бельгии, вряд ли объясняется одной только враждебностью, проявленной им по отношению к Гюго, восторженно встреченному там изгнаннику. Причастна к возникновению этого слуха была и его разрушительная ирония; он с легкостью мог бы испытать наслаждение, сам распространяя этот слух. Первые завязи culte de la blague [культа издевки], обнаруживающегося у Жоржа Сореля[11]и ставшего неотъемлемой принадлежностью фашистской пропаганды, образуются у Бодлера. И заглавие, и дух «Bagatelles pour un massacre» [«Безделушек для погрома»] Селина[12] непосредственно восходят к одной из дневниковых записей Бодлера: «Прекрасный заговор можно было бы устроить для искоренения еврейского племени»[13].

Бланкист Риго, завершивший свою карьеру конспиратора на посту начальника полиции Парижской коммуны, обладал, похоже, тем же мрачным юмором, о котором часто упоминают знавшие Бодлера. Как сообщает Ш. Пролес в книге «Hommes de la révolution de 1871» [«Деятели революции 1871 года»]: «Риго во всех ситуациях наряду с хладнокровием проявлял нечто от юмора висельников. Без этого он не обходился, при всем своем фанатизме»[14].

Даже фантазии террористов, обнаруживаемые Марксом у конспираторов, были не чужды Бодлеру. «Если я, – пишет он 23 декабря 1865 года своей матери, – когда-либо вновь обрету силу и энергию, как это мне несколько раз удавалось, то я дам волю своему гневу в книгах, сеющих ужас. Весь род человеческий восстановлю я против себя. Я бы испытал от этого наслаждение, которое возместило бы мне все»[15].

Эта ожесточенная ярость – la rogne – была тем чувством, которое полвека питало парижских конспираторов в баррикадных боях.

«Именно они, – утверждает Маркс об этих заговорщиках, – возводят первые баррикады и становятся командирами»[16].

В самом деле, в фокусе конспиративного движения находится баррикада. У нее своя революционная традиция. Во время Июльской революции город покрыли более четырех тысяч баррикад[17].

Когда Фурье[18] понадобился пример travail non salarié mais passionné [неоплачиваемой, но делаемой со страстью работы], то он не нашел ничего более подходящего, чем строительство баррикад. Гюго в «Отверженных» ярко описал сеть этих баррикад, оставив в тени их защитников. «Невидимый дозор мятежа бодрствовал всюду и поддерживал порядок, то есть ночной мрак <…>. Око, взиравшее с высоты на этот сгусток тьмы, быть может, уловило бы там и сям мерцавший свет, подобный огонькам, блуждающим среди развалин; этот свет выхватывал из мрака ломаные, причудливые линии, очертания странных сооружений: то были баррикады»